Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

По тому, что Грач летел не ровно, а уже знакомыми ей зигзагами, она вдруг все поняла и, воскликнув: «Мое! Не трожь!», опрометью бросилась следом.

Будто печная труба, дорога дымилась белой пылью, и ничего-то в ней было не разглядеть, кроме Грача. За ним теперь и бежала Курица, кося вверх то левым, то правым глазом. Бежала молча, все пререкательства оставив на потом, но все равно больше и больше отставая.

— Чего это? Нечего! Не уступай, Ряба! — подбадривала она себя. — Из принципа, да, из принципа-цыпа-цыпа! — и заметалась, забила крыльями и совсем потерялась в разбушевавшейся пыли.

От волнения она вынула из-под крыла два небольших пестрых перышка и подумала вдруг: «Ой, не к дождю ли?» Дождя не было целое лето. И, для верности выдернув третье перо, Ряба твердо решила: «К дождю!» — и уставила вверх круглый желтый глаз.

В белесом от пыли небе зигзагами летел Грач.

— Мое! — всполошилась Ряба, когда Грач на мгновение завис над степью и стремительно бросился вниз. — Мое-о! — кричала она, отталкивая лапами сухую, растрескавшуюся землю, но крылья теперь прижимала к бокам, боясь заблудиться в пыли.

— Несешься? — догнал ее звонкий голос.

— Несусь, — оглянулась Ряба.

— И какова яйценоскость? — с лысой кочки спросила Мышь.

— Тьфу! — сухо сказала Ряба и побежала в степь — туда, куда упал Грач.

Мышь, не спросясь, увязалась следом:

— А с чего это ты в бегах? Или в суп тебя определили? Я и сама ведь была домовая. А потом вдруг чувствую: воли хочется, воли! Ты оглядись, это все ведь — мое!

— Мое! — закричала Ряба, увидев, как Грач разевает клюв.

От неожиданности Грач вздрогнул, а зернышко, оставшееся без присмотра, бросилось к земляной расщелине и юркнуло вниз.

— Выходи! — закричала Ряба, просунув в расщелину клюв. — Считаю до одного!

— С какой такой стати оно ваше? — наконец выдохнул Грач.

— И ведь себя поперек уже шире! Ее на убой, не иначе, кормили. Я-то вижу! — пискнула Мышь.

— Пять, четыре, три, два, один! — И, выхватив из земли клюв, Ряба стала копать ее узловатыми быстрыми лапами.

Грач яростно ринулся ей навстречу, разрывая землю то клювом, то крыльями.

— Э-э-э! — тоненько взвизгнула Мышь. — Поле-то, между прочим, мое! — И, выпустив все коготки разом, ушла в землю по самые уши.

Туча вздыбленной ими пыли надолго закрыла солнце и небо. Когда же пыль немного рассеялась, Грач подозрительным взглядом ощупывал Курицу, Курица — Мышь, а та суетливо обнюхивала поперек и вдоль перекопанную землю.

— Надо же! Оно — там! — приложив к ней ухо, пискнула Мышь.

— Чем умирать без всякого толка там, не лучше ли здесь и с пользой? — дрогнувшим голосом выкрикнул Грач. — Мне завтра улетать!

— Молчит! — возмутилась Мышь. — Слышит и молчит!

— А ему что? Ему плевать на нас! — сказала Ряба, хмуро глядя в землю.

— И мне на него плевать. Тьфу! — Грач попробовал исполнить задуманное, но из этого ничего не вышло.

— Тьфу! — сухо выдохнула Ряба. — Вот черт!

— У самой дороги, — радостно вспомнила Мышь, — есть небольшая лужа. Правда, она немного гнилая...

— Ему же хуже! Веди! — закричала Ряба.

— Лично я хочу одного, — уже на лету объявил Грач, — просто плюнуть ему в глаза.

— Да! Из принципа! — сквозь одышку кивала Ряба. — Вот из принципа-цыпа-цыпа! — И растерянно закружилась, едва не сбилась с пути, но до лужи все-таки добралась и следом за всеми спешно хлебнула зеленоватой горькой водицы.

К перекопанному ими клочку земли Курица, Мышь и Грач неслись наперегонки. И почти одновременно, выплюнув припасенную воду, звонко выкрикнули:

— Тьфу!

— Тьфу! Пропади ты пропадом!.

— Тьфу! — И от этого еще больше рассердившись, вновь отправились к придорожной луже.

Солнце смотрело им вслед усталым слипающимся глазом, когда Курица вдруг спохватилась:

— Ох, ведь ужин-то, ужин дают! — и, ни с кем не простясь, понеслась по дороге.

— Плюнуть, что ли, еще разок? — сладко зевнула Мышь и побрела к норе. — А, плевать. Плюну завтра.

— И за меня, пожалуйста, тоже! — пролетая над ней, крикнул Грач. Завтра он рассчитывал быть уже далеко.

Нежась в мягкой и влажной земле, семечко видело сон о дереве. Дерево звонко шумело высокой кроной и птичьими голосами. На земле в этот миг было так же черно, как и под землей. Как и в небе, в самой гуще которого были рассеяны звезды.

На фабрике все было как-то иначе. Были руки, ласково гладившие. Взгляды были, однако, совсем не настойчивые, а такие же бережные, как касания. Но когда утром его привезли и установили в театральном фойе, Новое Зеркало стало замечать, что буквально никто не проходит мимо: старуха со шваброй, человек семь ярко разряженных и еще один важный, с дымящейся трубкой, — все останавливались и напряженно смотрели. Можно даже сказать, что всматривались.

«Наверно, что-то во мне не так... что-то во мне, очевидно, такое... нелепое, одним словом...» — думало Новое Зеркало, лучась от волнения. Вечером же вообще началось невообразимое. Очевидно, те, которые разглядывали его днем, разнесли про это, нелепое то есть, по всему городу. И весь город съехался на это смотреть. А оно оказалось к тому же укромно расположенным — как постыдное что-нибудь! — потому что пришедшие сбились в кучу, толкались и долго тянули шеи, а как только это самое узревали, хватались за головы, а иные даже рвали на себе волосы.

Когда же толпа поредела и скрылась за закрытыми дверьми, из-за них полетели взволнованные голоса. Обсуждение длилось долго, но к единому мнению там не пришли, потому что опять набежали в фойе и опять в него вглядывались. И опять запирались, и опять выбегали, а совсем уходя, мрачно сгрудились перед ним, твердо зная, что видят ужасное, и без оглядки, толкая друг друга, бросились прочь.

И ему уже не хотелось обратно на фабрику, где глаза и касания обещали, что жизнь будет долгой и не напрасной. Было ясно, что много честнее сорваться с петель... или нет, или все-таки было честнее добиться разгадки?

Не принесла эта ночь успокоения и Старому Зеркалу. Будто открытые раны, болели места, в которые многие годы впивались винты. Благоговейно, словно с креста, сняли его вчера со стены и отнесли в закуток. Но и сюда то и дело вбегали и снова засматривались. К этой тяге десятков и сотен людей было трудно привыкнуть! Часами они стояли в очередях, платили немалые деньги, поспешно снимали пальто и калоши и все это только затем, чтобы несмело к нему подойти и замереть от волнения или восторга. Безусловно, им было виднее... И все-таки каждую ночь Старое Зеркало спрашивало себя: что же есть во мне этакое, особенное... неповторимое, одним словом?

А потом было утро. И оно принесло разгадку.

Впоследствии это пытались поставить в вину рабочим, но они уверяли, что здесь ни при чем, ведь одиннадцати на часах еще не было, а они уже аккуратненько подняли Старое Зеркало и понесли его через фойе. Но в руках ощущалась определенная слабость, потому как одиннадцати на часах еще не было, и как раз посредине фойе возникла потребность передохнуть. И они аккуратненько опустили Старое Зеркало на секунду, ну максимум две — вот и все!