Леонид Бахнов - Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе [Антология короткого рассказа. Россия, 2-я половина XX в.]

Сын бежит.

Пока они воркуют над малышами, я заворачиваю за угол, лезу в проход. Железо и сваи, прогнившие доски, скрежет. Но кто-то копается в груде старья. Да. Отец.

«Пригодится тебе на дачу», — кивает он, вытаскивая балку. «Папа, как ты устал!»

Но машинально, но почему-то приходится подхватывать не его, а своих великанов. Мы странствуем по городам. Мальчишки идут за ручку и ноют: «Есть! Есть!»

Я подвожу их к витрине: «Берите через стекло». И маленькая ручонка делает вид: схватила, несет ко рту.

Тысячи оловянных взглядов — последовательно и планомерно, в свете недавних решений. Ать-два, ать-два.

Узкое окно — старый немецкий дом. И черепица старая — виноград. Раушен. Шорох далекий с моря. Думал ли Фридрих Второй? Подтянись! «Вольно, товарищи, вольно», — махнет рукой генерал. Любят здесь офицеры — чего им — пансионат. Девицы — кобылы юные — шастают по променаду, ржут. Йоны тут всякие и корабли — окружают. Наша — не наша земля: Светлогорск. Выстроили коробку, другую, что-то нарыли, плакат повесили — хорошо. И ходишь здесь — хороший и виноватый. А в узком немецком окошке — на грани чего-то с чем-то — даль. Она, Маргарита то есть, и Мефистофель. Звуки органа — высоко-высоко — зовут. И не про меня — а все-таки. Да.

Во-первых, все можно заранее рассчитать и осуществить. Например, идете вы с ней по городу, просто так, гуляете, а сзади идет кто-то из знакомых; лучше, конечно, из общих знакомых. И вот настает прямой участок пути (а раньше, разумеется, вы шли, куда хотела она), вы говорите: «Чувствую, сейчас кого-то встречу», — и одновременно делаете незаметное движение рукой, а ваш знакомый тем временем обгоняет вас переулками или, того лучше, троллейбусом, и вот уже идет вам навстречу, как ни в чем не бывало.

Здесь важно не переиграть: ни в коем случае не уточнять фамилию, не повторять, если она не расслышит; если все удастся и она спросит, как это получилось, не распространяться, а сказать просто: «Сам не пойму», или «Что-то произошло с временем, так бывает иногда», или еще что-нибудь, но не удовлетворенно, а с некоторым недоумением, можно даже с испугом.

Плохо то, что она все реже гуляет со мной по городу просто так. Почему? Видимо, потому, что любит не меня, а другого человека. Мы уже прошли это объяснение, как неприятный кусок школьной программы, но время от времени занимаемся повторением. Повторение — мать учения. У нее очень противное и глупое лицо в такие минуты: человеку вообще не идет причинять боль другому. У меня остается одна надежда — на имитацию мистических способностей.

Самый, пожалуй, простой способ имитации — доверить все товарищу, он расскажет ей такое, от чего жить захочется не сразу; потом я расскажу примерно то же девушке товарища, если, конечно, он попросит. Тут как раз надо лепить так лепить, слушатель сам сделает поправки на преувеличения. Если еще товарищ окажет тебе знаки внимания (я потом не останусь в долгу, пусть только попросит), ну, например, вскочит, когда ты войдешь в комнату, или обратится по имени-отчеству — действует неотразимо.

Почти неотразимо.

Плохо то, что мои товарищи один за другим выходят из игры, им уже неинтересно, Инна им не нравится, они говорят: она воображает, что ей давно пора дать путевку в жизнь; я стараюсь не ссориться со своими товарищами, тем более что они, в общем, правы.

Третий — может быть, оптимальный способ — имитации мистических способностей — не всегда их скрывать.

«Хочешь, — говорю я ей, — хочешь, я прочитаю твои мысли?» И читаю вслух, не дожидаясь ответа. Сперва это производило какое-то впечатление, но теперь мне все чаще приходится повторяться. Повторение — мать учения. Строго говоря, мои мистические способности здесь почти не нужны.

Расставшись с ней, я обыкновенно догуливаю в одиночестве до позднего вечера, потом направляюсь к дому. Вдоль моей улицы тянется низенькая стеночка из стриженых кустов. Я замираю на мгновенье перед кустами, потом поднимаюсь в воздух на метр-полтора и медленно, не шевеля ни пальцем, лечу, слегка касаясь черной рассыпающейся зелени носком правого ботинка. Последнее время я стал сутулиться при полете.

Метрах в двадцати от дома я мысленно вызываю лифт; когда я вхожу в подъезд, он уже ждет меня и голосом диспетчера говорит: «Добро пожаловать», мы с комфортом взмываем на последний этаж, я усилием воли раздеваюсь и ложусь в постель...

Инна, Инна, какие твои способности не нужны тому, кого ты называешь «другим человеком»?

иннаиннаиннаинна...

Наина...

«Герой, я не люблю тебя...»

После нескольких гудков трубку подняли, и Мишин голос сказал: «Аллё».

— Аллё, — заторопилась Ирина, — это я...

— Аллё, — продолжил Мишин голос, не слушая ее, — Миши нет дома, с вами говорит автоответчик. После гудка можете оставить сообщение. В вашем распоряжении минута.

Ирина как-то неуверенно положила трубку на рычажки, та болезненно звякнула, как больные зубы о здоровые. Ирине нечего было сказать автоответчику.

«Как странно было Мише, — подумала она, — когда он записывал текст. Он говорил о себе, как о ком-то другом. Но ведь не скажешь «меня нет дома». Как все-таки странно...»

К вечеру Ирина обдумала сообщение на минуту, обкатала его во рту. Еще бы записать на магнитофон, подумала она. Вот это прогресс.

— Алле, — сказал Мишин голос. Ирина ждала. — Аллё, аллё, — повторил Миша уже сварливее. — Я вас слушаю.

Ирина, позабыв свое сообщение, повесила трубку.

Можете считать это пунктиком, но она совершенно не могла звонить Мише, не зная, кто подойдет — он или автоответчик. Так постепенно ее звонки сползли на рабочее время. Автоответчик приветствовал ее с неизменной благожелательностью, потом Ирина оставляла сообщение. Начинала она примерно так: «Голубчик, передай Мише...» Причем она вполне понимала, что Миша не расспрашивает автоответчика, кто звонил и что просил передать, а непосредственно слушает запись и что юмористический оттенок такого косвенного послания, может быть, и годится на один раз, а потом надоест и будет раздражать, но обращаться к автоответчику напрямую, называя его Мишей, Ирина тоже не могла. Окрестил бы он его как-нибудь, думала она.

Ни в ком из знакомых Ирины не было той ровности, которой отличался Мишин автоответчик.

Однажды весной он сказал: