Гауте Хейволл - Язык огня

В декабре они получили письмо, где было сказано, что на Рождество его не отпускают. Кто-то должен остаться в наряде, тянули жребий, выпало ему. Они отнеслись к этому с пониманием. Днем в сочельник он позвонил. Разговор был коротким, потому что монетки молниеносно съедались автоматом. Сначала он говорил с Ингеманном, потом обменялся парой слов с Альмой. Голос показался ей чужим, что неудивительно, ведь он был за две тысячи километров.

В новом году писем не приходило долго. В феврале пришла открытка. На ней была сторожевая вышка на границе между Норвегией и Советским Союзом. На обороте было написано: «Солдат на вышке — я». Сначала они заволновались. Подумать только! Не у всех родителей сыновья попадают на открытку. А потом восторг поутих. Ингеманн первым заметил, что человек на открытке никак не может быть Дагом. Он ни капли на него не похож. Альма тоже заметила, но ничего не сказала. Она вытерла руки о кухонное полотенце и поставила открытку на подоконник, когда Ингеманн ушел в мастерскую, и больше не возвращалась к этому разговору. Открытка постояла там несколько дней, а однажды она взяла и переставила ее к кубкам на полке над пианино.

Больше писем они не получали. Только в марте пришла открытка, где сообщалось, что он приезжает домой. И все. Даже имени не было. Только: Приезжаю четырнадцатого. И подпись: Солдат. Ингеманн считал, что ему дали отпуск. Обычное дело. Альма не была в этом уверена. Что-то смущало ее в подписи. Не похоже на Дага. Непонятно. Хорошо бы позвонить ему, но номера телефона не было.

На следующий день Альма мыла пол и заметила человека на дороге от Браннсволла. Он шел спокойно и медленно, и было в нем что-то знакомое. На несколько секунд она задумалась. И вдруг:

Это же он.

Вот так он оказался дома, во дворе, было тринадцатое число, то есть день накануне того, как он должен был приехать. На нем была парадно-выходная форма, длинные светлые волосы исчезли, виднелся лишь голый череп.

— Ты?! — сказала она.

А он стоял в свете мартовского солнца и улыбался. Она медленно подошла и обняла его.

— Подумать только, как далеко ты был, — сказала она.

— Но теперь я дома, мама, — ответил он. — Я никогда больше не уеду.

Он произнес это очень твердо. Слова прозвучали немного странно, но Альма решила пока об этом не думать, она была так рада его видеть. Рада, удивлена и немного смущена.

— Как тебе там было? — спросила она.

— Отлично, — ответил он.

— Ну вот и хорошо, — сказала она. Они молча стояли на дворе, а с крыш капало. Они услышали, как открылась дверь мастерской, и на пороге появился Ингеманн.

— Ты здесь? — сказал он.

— Вроде да, — ответил он.

Ингеманн вытер руки о грязную тряпку, подошел и поздоровался с сыном за руку.

— Я тебя не узнал, — сказал он и как-то натянуто засмеялся. Теперь они стояли втроем в свете низкого мартовского солнца. Их длинные и худые тени тянулись от дома до самой дороги. Они не говорили ни об открытке, ни о подписи, но о том, почему он так неожиданно приехал.

— Мне надо поспать, — сказал он. Да и неудивительно, после суток в пути.

Вечером Альма долго не могла заснуть. Она смотрела в потолок и слушала ровное дыхание Ингеманна. Лежала и чувствовала странную пустоту, будто проговорила весь день и больше слов уже не осталось.

На следующий день он ничего не рассказывал. Он еще не отошел с дороги, так он сказал. Ему нужен сон и покой. Они пообедали в звенящей тишине, а потом он поднялся к себе и снова лег.

Он просыпался поздно. Наступил апрель. Снег растаял, голые поля чернели, легкий ветерок шелестел в лесу. Даг оставался дома всю весну. Подолгу лежать в постели по утрам вошло в привычку. Иногда он вставал после двенадцати и был едва в силах спуститься по лестнице. Все казалось очень тяжелым, каждый день был полон непреодолимых препятствий. Поэтому лучше было оставаться в постели. Альма ничего не говорила. Вместо этого она готовила его любимую еду и относила ему наверх, ставила тарелку на ночной столик, не говоря ни слова. Все переживания собирались в едва заметной морщинке между глаз. Как царапина.

Но вскоре стало легче.

Несколько недель спустя он был почти прежним. Больше не лежал в постели все утро. Вставал, принимал душ и казался необычайно веселым. Все прошло само по себе. Однажды вечером он зашел на кухню, где Альма пекла пирог. Он подкрался к ней сзади и осторожно закрыл ладонями ей глаза. Она немного смутилась, такое случилось впервые. Как-то странно, но и приятно.

— Кто это? — спросила она в шутку.

Он не ответил.

— Я, наверное, знаю, кто это, — продолжала она.

Он по-прежнему не отвечал.

— Отпусти, — сказала она наконец. И засмеялась, пытаясь вырваться, она все смеялась и смеялась, а он все держал ладони на глазах. Он держал ее крепко, а она вертелась из стороны в сторону. Потом вдруг он ее отпустил.

Он опять стал самим собой, добрым, милым мальчиком, которого она так хорошо знала. Она улыбнулась и сказала:

— Тебе надо отрастить волосы.

Шли недели. Даг и Ингеманн ходили стрелять по мишени каждое субботнее утро, как в былые времена, а она оставалась дома и пекла хлеб. Они делали по пять выстрелов каждый, потом вставали и пересекали поле, чтобы разглядеть черный кружок, сначала Даг, за ним Ингеманн, сунув руки в карманы, а вернувшись домой, они ели свежий хлеб, и, пока Альма его резала, от него шел пар.

Настала середина лета. Началась жара. Она шла волнами с равнины в сторону Брейволла. Дагу исполнилось двадцать. Ласточки кружили высоко в небе. По вечерам он садился в машину и ездил на озеро Хумеванне купаться. Она не знала, что он там один. Что он в одиночестве плавал к подводной скале в тридцати метрах от пляжа.

Волосы отросли. Теперь они прикрывали череп. Она радовалась, что он вернулся. Радость переполняла душу каждый раз, когда она его видела. Но что-то было не так. Она радовалась, она улыбалась, чего уже давно не случалось. И все-таки между глаз оставалась морщинка, и она не разглаживалась.

Все лето он прожил в своей комнате. У него было радио и старый проигрыватель, и по вечерам и ночью сверху доносилась музыка. Он ничего не рассказывал о времени, проведенном у границы с русскими, только однажды упомянул, что видел волка. Первые дни она старалась быть веселой, и на пару с Ингеманном они засыпали его вопросами. Но с каждым вопросом глаза его будто мрачнели, что-то случалось с лицом, оно каменело, и настроение за столом становилось странным и давящим. Чем дальше, тем реже они расспрашивали его. А потом и вовсе перестали, и она, и Ингеманн. Лучше оставить все как есть и делать вид, что ничего не произошло. Оба понимали это. Все, что им довелось услышать, — история про волка. Вот такая.