Джон Ноулз - Сепаратный мир

Около половины пятого настал момент торжества. Главный путь был расчищен, и первый состав медленно загрохотал по нему. Мы смотрели, как он надвигается на нас, выбрасывая из трубы клубы пара, еще больше сгущавшие общую пасмурность.

Выстроившись в шеренги с обеих сторон пути, мы приготовились приветствовать машиниста и пассажиров. Окна во всех купе были открыты, и пассажиры висели в них гроздьями; все они были мужчинами, насколько я разобрал, все – молодыми, и все – похожими друг на друга. Это был воинский эшелон.

Перекрикивая лязг колес и сцеплений, мы вопили им что-то ободряющее, и они так же громко отвечали нам; и мы, и они оказались застигнуты врасплох. Ребята были не намного старше нас, но хотя их, видимо, только-только призвали, нам они, проплывающие мимо закопченных шеренг, представлялись отборными армейскими частями. Казалось, что они наслаждаются жизнью, их форма была новенькой, с иголочки; они выглядели чистенькими, бодрыми, и их наверняка ждало захватывающее будущее.

Когда поезд скрылся из виду, мы, трудяги, глядя друг на друга через только что расчищенный путь, ощутили какую-то пустоту, и даже Бринкеру не пришло в голову никакой уместной шутки. Старый железнодорожник велел нам разойтись по другим участкам двора, но в тот день мы больше ничего особо полезного не сделали. Скученные на этом сортировочном узле, в то время как весь мир устремляется совсем в иные места, мы казались себе всего лишь детьми, играющими в игры меж настоящих героев.

Наконец день закончился. Изначально серый, к концу он посерел еще больше: небо, снег, лица, душевное состояние – все стало темно-серым. Мы снова погрузились в старые, удручающие, тускло освещенные вагоны, ожидавшие нас, повалились на неудобные зеленые сиденья, и никто не произнес ни слова, пока мы не отъехали на несколько миль.

Когда же молчание было нарушено, то все разговоры вертелись вокруг программ летной подготовки, армейского братства, требований к призывникам, тщеты девонской жизни и того, что у нас не будет военных историй, которые можно было бы рассказывать внукам; мы строили предположения о том, сколько может продлиться война, и возмущались тому, что в такое время приходится изучать мертвые языки.

А вот Квакенбуш, воспользовавшись паузой в разговоре, объявил, что точно останется в Девоне до конца этого года, какие бы необдуманные поступки ни совершали другие, полоумные. Не встречая поддержки, он, тем не менее, распространялся о преимуществах программы физического закаливания Девонской школы и обладания ее аттестатом, о том, что базовое образование следует получать в положенное время и что лично он намерен пройти шаг за шагом весь путь до поступления в армию.

– Лично ты, – презрительно передразнил его кто-то.

– Да уж, ты у нас такой один, – добавил другой.

– А в какую армию ты намылился, Квакенбуш? К Муссолини?

– Не-е, он же краут [14] Американское сленговое слово, кличка, обозначающая немца, сокращение от немецкого слова Sauerkraut, обозначающего немецкое национальное блюдо – квашеную капусту. .

– Он – краутский шпион.

– Сколько взрывчатки ты сегодня заложил под рельсы, Квакенбуш?

– А я думал, что всех Квакенбушей интернировали после Перл-Харбора.

На это Бринкер заметил:

– Его не нашли. Он спрятался под кустом и перестал квакать [15] Обыгрывается фамилия Quackenbush: quack (англ.) – квакать; bush (англ.) – куст. .

К концу дня мы все изнемогали от усталости.

Возвращаясь с вокзала в школу в сгущающихся сумерках, мы нагнали долговязую фигуру, скользившую вдоль улицы по заснеженной обочине.

– Вы только посмотрите на Лепеллье, – раздраженно начал Бринкер. – Что он о себе возомнил? Что он снежный человек?

– Он просто катался на лыжах по окрестностям, – перебил его я. Мне не хотелось, чтобы все нервное напряжение сегодняшнего дня обрушилось на Чумного. – Ну как, нашел плотину? – спросил я его, когда мы поравнялись.

Он медленно повернул голову, не останавливаясь, продолжая поочередно отталкиваться то одной, то другой палкой и продвигая вперед то одну лыжу, то другую, работая ритмично, но слабо, без размаха, как самодельный маломощный поршневой двигатель.

– А ты знаешь, да, нашел. – Он расплылся в улыбке, словно бы предназначавшейся не одному мне, но всем, кто готов был разделить с ним эту радость. – И на нее действительно интересно было посмотреть. Я сделал несколько снимков. Если они получились, я принесу и покажу их тебе.

– Что за плотина? – поинтересовался у меня Бринкер.

– Это… ну, маленькая плотина, которую он когда-то видел, она находится выше по реке.

– Я не знаю никакой плотины на реке.

– Ну она стоит не на самом Девоне, а на одном из… притоков.

– Притоки?! У Девона?

– Да так, знаешь, маленький ручеек.

Он в недоумении сдвинул брови.

– И что представляет собой эта плотина?

– Ну-у… – Полуправдой его все равно с толку было не сбить, поэтому я признался: – Это бобровая плотина.

Под тяжестью этой новости у Бринкера опустились плечи.

– Вот где нужно прятаться, когда в мире идет война. В школе для фотографов, снимающих бобровые плотины.

– А сам бобр так и не показался, – вставил Чумной.

Бринкер не спеша повернулся к нему и издевательски воскликнул:

– Что ты говоришь?!

– Ага. Наверное, я подбирался неуклюже, он услышал и испугался.

– Ну что ж. – Нарочито сочувственный тон Бринкера подразумевал величайшую иронию. – Ничего не поделаешь.

– Да, – согласился Чумной после задумчивой паузы. – Ничего не поделаешь.

– Ничего не поделаешь: мы пришли, – сказал я, подталкивая Бринкера за угол, куда сворачивала дорожка, ведущая к его спальному корпусу. – Пока, Чумной. Я рад, что ты ее отыскал.

– А как у вас день прошел? – крикнул он нам вслед. – Как потрудились?

– Как олени во время гона, – рявкнул в ответ Бринкер. – Это была сплошная зимняя сказка. – И процедил через уголок губ, только для меня: – Здесь все если не уклоняющиеся от службы крауты, так… – презрительная нотка в его голосе превратила следующее слово в ругательство: – на-ту-ра-листы! – Он взволнованно схватил меня за руку: – Все, с меня хватит. Записываюсь в армию. Завтра же.

При этих его словах я страшно возбудился. Это стало логической кульминацией неудачного дня и всего расхлябанного девонского семестра. Наверное, я уже давно ждал, чтобы кто-нибудь произнес их и заставил меня самого задуматься о решительном шаге.

Завербоваться. С грохотом закрыть за собой дверь в прошлое, сменить кожу, сломать весь былой образ жизни – тот сложный ее узор, который я плел с самого рождения, со всеми его темными нитями, необъяснимыми символами на традиционном фоне – домашнем белом и школьном голубом, – со всеми этими жилами, сплетение которых требует ловкости виртуоза, чтобы не оборвать канат, привязывающий тебя к прошлому. Я жаждал взять гигантские военные ножницы и разрезать его: чик! – и вмиг в руках у меня не останется ничего, кроме катушки ниток цвета хаки, из которых, как бы туго ни были они скручены, можно сплести только простое гладкое одноцветное полотно.