Джон Ноулз - Сепаратный мир

– Вот дерьмо, – пробормотал он, едва заметно улыбаясь. – Ну почему надо обходиться без горничных?

В этот час раздевалка – ряды уныло-зеленых шкафчиков, разделенных деревянными скамьями, – пустовала. Под потолком тянулись разнообразные трубы. По девонским меркам это помещение выглядело тоскливо – все кругом грязно-зеленое, коричневое или серое, – но в дальнем конце сверкала белизной высокая мраморная арка, за которой находился бассейн.

Финни опустился на скамью, с трудом снял с себя зимнюю куртку на овечьем меху и глубоко вдохнул воздух спорткомплекса. Ни в одной раздевалке не было более едкого воздуха, чем в девонской; преобладал запах пота, который густо смешивался с запахами парафина и горелой резины, мокрой шерсти и жидкой мази, но для понимающих это был запах изнеможения, потерянной надежды, триумфа и сталкивающихся в поединке тел. Мне он казался просто дурным запахом. Прежде всего это был запах человеческого тела, выложившегося на все сто, запах, смысл и пикантность которого понятны любому спортсмену так же, как и всякому любовнику.

Финеас бросал взгляд туда-сюда: на перекладину, установленную над заполненной песком ямой у стены, на разновесные гири, сложенные на полу, на скрученный в рулон борцовский ковер, на пару шиповок, заткнутых под шкафчик.

– Все как раньше, правда? – сказал он, поворачиваясь ко мне и слегка кивая.

Помолчав несколько мгновений, я тихо ответил:

– Не совсем.

Он не стал притворяться, будто не понял меня, и, выдержав паузу, оптимистическим голосом сказал:

– Теперь ты наверняка станешь большой звездой. – И прибавил с каким-то смущением: – Ты сумеешь заполнить пробел и вообще… – Он похлопал меня по спине и, указав на перекладину, произнес: – Иди-ка подтянись раз тридцать до подбородка. Чем ты в конце концов решил заняться?

– В конце концов я решил не заниматься ничем.

– Ну да… – С его искаженного гримасой лица на меня сверкнул гневный взгляд. – Ты же у нас помощник администратора гребной команды!

– Уже нет. Я просто хожу на уроки физкультуры. На те, что проводятся для ребят, ничем специально не занимающихся.

Он резко развернулся ко мне, сидя на скамейке. С шутками было покончено, он раздраженно поджал губы.

– Какого черта, – на последнем слове его голос неожиданно понизился, – ты это сделал?

– Было уже поздно куда-либо записываться, – ответил я, но, увидев, как напряжение, способное уничтожить столь слабое оправдание, распалило его лицо и шею, запнулся. – В любом случае пока идет война, часто проводить спортивные соревнования будет невозможно. Не знаю, мне кажется, пока спорт вообще не так уж важен.

– Значит, ты тоже схавал эту муру насчет войны?

– Нет, конечно, я… – Я так старался не раздражать его, что начал опровергать его обвинение, прежде чем понял, в чем оно состоит, но потом осекся. – Какую еще муру? – спросил я, глядя ему в лицо.

– Муру насчет того, что идет какая-то война.

– Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.

– Ты что, действительно думаешь, что Соединенные Штаты находятся в состоянии войны с нацистской Германией и императорской Японией?

– Действительно ли я думаю?.. – Я замолчал, не закончив фразы.

Финни встал, перенеся всю тяжесть тела на здоровую ногу, а другую выставив вперед и лишь слегка касаясь ею пола.

– Не будь дураком. – Он смотрел на меня с холодным спокойствием. – Нет никакой войны.

– А-а, я знаю, почему ты так говоришь, – сказал я, изо всех сил стараясь не поддаваться. – Теперь я понимаю. Ты все еще находишься под воздействием одурманивающих лекарств.

– Нет, это ты находишься под их воздействием. И все вы здесь. – Он развернулся так, что мы оказались лицом к лицу. – Эти разговоры о войне – дурь. Слушай, ты что-нибудь знаешь о «ревущих двадцатых»? – Я кивнул очень медленно и осторожно. – Тогда все накачивались самопальным джином, и молодежь просто делала что вздумается.

– Да.

– А все почему? Потому что ей не нравилось то, что ее окружало: все эти священники, богатые старухи и другие напыщенные ничтожества. Тогда они попробовали ввести сухой закон, но все стали напиваться еще больше; потом, от отчаяния, они устроили Великую депрессию. Это остепенило тех, кто был молод в тридцатых. Но вечно использовать этот фокус было невозможно, поэтому для нас, для молодежи сороковых, они сварганили эту липовую войну.

– Да кто такие эти «они»?

– Жирное старичье, которое не желает, чтобы мы выперли его с насиженных мест. Это они все придумали. Нет, например, никакого дефицита продуктов. Этим типам в их клубах и сейчас подают лучшие стейки из вырезки. Ты разве не заметил, что в последнее время они стали еще толще?

Он, судя по интонации его голоса, не сомневался в том, что я заметил. На какое-то мгновение я и сам в это поверил. А потом мой взгляд упал на белую гипсовую массу, и это, как всегда, отрезвило меня, вывело из придуманного Финни мира, вернуло на землю, как сегодня после пробуждения, вернуло к реальности, к фактам.

– Финни, все это очень забавно, но я надеюсь, ты не слишком переигрываешь? А то гляди – всерьез в это поверишь, и тогда мне придется зарезервировать тебе местечко в дурдоме.

– В некотором роде… – Он не сводил с меня глаз, о чем-то напряженно размышляя. – В некотором роде весь мир сейчас словно пребывает в дурдоме. А смысл шутки понимает только жирное старичье.

– И ты.

– Да, и я.

– А что же в тебе такого особенного? Почему ты понимаешь, а мы все, остальные, бродим в потемках?

Внезапно лицо у него окаменело, он перестал контролировать себя и выкрикнул:

– Потому что я пострадал!

Оба потрясенные, мы отпрянули друг от друга. В наступившем молчании легкомысленный дух, царивший между нами с утра, испарился. Финни сел и отвернул от меня покрасневшее лицо. Я опустился на скамейку рядом с ним и сидел, не шевелясь, насколько позволяли мои вибрировавшие нервы, а потом встал и медленно пошел к первому попавшемуся снаряду. Им оказалась перекладина. Я подпрыгнул, ухватился за нее руками и, видимо, в качестве неуклюжего, наверняка выглядевшего гротескно подношения Финеасу, стал подтягиваться. Ничего другого – ни правильных слов, ни правильного жеста – я придумать не смог. Только это.

– И так тридцать раз, – усталым голосом велел мне Финни.

Я никогда и десяти раз не мог подтянуться. На двенадцатом повторении я обнаружил, что Финни считал про себя, потому что теперь он продолжил едва слышно считать вслух. На восемнадцатом голос его окреп, на двадцать третьем в его интонации исчезли все признаки усталости; он встал, и требовательность, с которой он произнес последние цифры, сработала как невидимый лифт, поднимавший меня на длину моих рук, пока Финни не пропел: «Тридцать!» – с оттенком удовольствия.