Джон Ноулз - Сепаратный мир

– Ага.

– Ты нашел свой ритм на третьем круге, правда? Когда вышел на длинную прямую.

– Ага, там.

– Значит, все это время ты просто ленился, скажешь «нет»?

– Ага, наверное.

– Ты сам о себе ничего не знал.

– Ну, в некотором роде…

– А теперь, – он запахнул свою овечью куртку на груди, – теперь знаешь. И перестань мычать, как какой-нибудь пентюх из Джорджии – «наверное… в некотором роде…»!

Несмотря на насмешку, Финни судил совершенно объективно. В то утро он показался мне старше, а его укутанная в теплую куртку фигура, спокойно прислонившаяся к дереву, – мельче. А может, дело было в том, что я, пребывая в том же теле, в одночасье почувствовал себя крупнее.

Мы медленно пошли обратно в общежитие и, поднимаясь по ступенькам крыльца, столкнулись с выходившим из здания мистером Ладсбери.

– Я наблюдал за вами из окна, – сказал тот гудящим голосом с долей интереса. – Что ты задумал, Форрестер? Готовишься в морскую пехоту?

Правила, недвусмысленно запрещающего тренировки в сколь угодно ранний час, не существовало, но это было необычно, а все необычное мистер Ладсбери не одобрял. Однако война пошатнула даже его строгие взгляды, все виды физических упражнений стали на определенный период допустимы.

Я что-то неловко промямлил в ответ, а Финеас произнес отчетливо и деловито:

– Он становится настоящим атлетом. Мы готовимся к Олимпиаде сорок четыре.

У мистера Ладсбери из горла вырвался сдавленный смешок, потом его лицо приобрело кирпично-красный оттенок, и в голосе послышалась хорошо знакомая назидательность.

– Игры хороши в свое время, – сказал он, – и я не буду утомлять вас рассуждениями о том, что битва при Ватерлоо была выиграна на спортивных площадках Итона [18] Известный афоризм герцога Веллингтона, означающий, что слава Англии куется в закрытых учебных заведениях. , но все занятия спортом должны быть сегодня направлены на то, чтобы приблизить новое Ватерлоо. Держите это в уме все время, хорошо?

На лице Финни появилось решительное, то самое взрослое выражение, которое я заметил недавно, и он ответил:

– Нет.

Не думаю, чтобы когда-нибудь прежде кто-то из учеников дерзнул вот так прямо сказать «нет» мистеру Ладсбери. Неудивительно, что от неожиданности тот пришел в замешательство. Лицо его опять сделалось кирпично-красным, и мне даже показалось на миг, что он готов убежать. А потом он произнес что-то так быстро, хрипло и отрывисто, что ни я, ни Финни ничего не разобрали, стремительно повернулся и зашагал по двору.

– Он не притворяется, он искренне думает, что идет война, – сказал Финни с простодушным удивлением. – Впрочем, почему бы ему так не думать?

Пока мы наблюдали, как тощая даже в зимних одежках фигура мистера Ладсбери удаляется от нас, Финни размышлял о том, почему мистера Ладсбери следует исключить из компании жирных стариков. Потом его осенило.

– Ну разумеется! – воскликнул Финеас. – Он слишком тощий! Конечно.

Мне же было жалко мистера Ладсбери из-за его болезненной худобы. К тому же, в конце концов, он всегда отличался доверчивостью.

Это было мое первое, но не последнее вероотступничество в пользу ви́дения мира Финни. На многие часы, а иногда и дни, я, сам того не сознавая, впадал в доморощенные толкования мироустройства. Не то чтобы я когда-нибудь верил, что представление под названием «Вторая мировая война» являлось обманом зрения, ловко подстроенным кучкой расчетливых толстых стариков, хотя идея сама по себе была заманчива. Что вводило меня в заблуждение, так это мое личное ощущение счастья; ведь мирное состояние жизни неделимо, а смятение, царившее повсюду на Земле, на мне никак не отражалось. Поэтому я перестал воспринимать его как нечто реальное.

Это ощущение не поколебал даже тот факт, что Чумной записался добровольцем в армию. По сути говоря, из-за этого война стала казаться еще менее реальной, чем прежде. Никакая настоящая война не смогла бы заставить Чумного по собственной воле оставить своих улиток и бобровые дамбы. Поступление в армию представлялось всего лишь его очередной причудой вроде той, когда он отправился спать на вершину горы Катадин в штате Мэн, потому что это точка, которую первой на всей территории Соединенных Штатов по утрам освещает солнце.

В начале января, когда мы только вернулись с рождественских каникул, вербовщик из лыжных войск показал старшеклассникам фильм в нашем ренессансном зале. Чумному этот фильм открыл то, чего все мы искали: узнаваемое и дружелюбное лицо войны. Лыжники в белых маскхалатах летели вниз по склонам, покрытым нетронутым снегом, молчаливые, словно ангелы, а потом уже более реалистично, елочкой, снова поднимались наверх молодцеватыми отрядами загорелых, ясноглазых, белозубых юношей, полной грудью вдыхающих бодрящий горный воздух. То был самый чистый образ войны, какой мне доводилось видеть; даже военно-воздушные силы, парившие недостижимо высоко над пехотной грязью, по общему признанию выглядели перепачканными машинным маслом по сравнению с этими лыжниками, а военно-морские были подвержены цинге. На этих же белых воинах зимы не было ни пятнышка, они неслись вниз по безукоризненно чистым горным склонам, и их холодный ясный ответ войне прочно вошел в вермонтское сердце Чумного.

– Ты только посмотри! – восторженно шептал он мне, глядя на эти сцены. – Ты только посмотри!

– Знаешь, я думаю это финские лыжные войска, – шептал мне в другое ухо Финеас. – Интересно, когда они начнут стрелять в наших союзников большевиков? Если, конечно, война между ними тоже не липа, в чем я вообще-то не сомневаюсь.

Когда фильм закончился и зажглись лампы, осветив тосканские стенные росписи и фальшивые классические галереи, опоясывавшие зал, Чумной как зачарованный продолжал сидеть на своем складном стуле. Обычно он говорил мало, поэтому количество слов, вылетавших из него теперь, свидетельствовало о том, что произошел поворотный момент в его жизни.

– Знаешь что? Теперь я понимаю, что такое скоростной бег на лыжах. Это когда ты не видишь вокруг ни деревьев, ни местности, ничего вообще, потому что тебе нужно спешить. А на войне всегда нужно спешить. Разве нет? Так что, думаю, те, кто занимался спортивными лыжными гонками, наверное, делали это не зря. Они готовились к будущему. Понимаешь, что я хочу сказать? Все должно развиваться, иначе оно погибает. – Мы с Финни стояли, а Чумной, сидя на стуле, смотрел на нас снизу вверх, переводя взгляд с одного на другого. – Возьмите комнатную муху. Если бы она не развила в себе все эти молниеносные рефлексы, то давно бы вымерла.

– Ты имеешь в виду, что она приспособилась к мухобойке? – осведомился Финни.