Давид Лившиц - Забыть и вспомнить

И будет узловая станция Кандагач, где к вагонам не подступись.

Нам останется последний отрезок пути до места и никакой надежды попасть в вагон. Отец продаст часы, даст деньги проводнику, и тот пустит нас в тамбур, закрыв на ключ все три двери – наружу и в вагон, битком набитый людьми. И мы вчетвером, - отец, мама, бабушка и я, взгромоздившись на мешки в крохотном стареньком тамбуре, почти до потолка, будем, не выходя, несколько суток тащиться до Свердловска.

Город встретит нас слякотью и промозглым дождём, и дыханием близкой зимы, которая окажется в том году самой лютой. Но и нежданной радостью. Пока мы будем стоять, коченея на ветру, под сводами каменного прохода, отец съездит на почту и привезёт письма от брата – сразу несколько фронтовых треугольников. Это будет первая весточка за несколько месяцев неведенья. И мне подумается тогда, что это награда нам, за всё, что выпало в пути.

За всё, о чём я рассказал, и про что не успел.

19 декабря 2001 г.

Кармен Гургеновна улыбнулась, увидев меня, и спрятала что-то в чемодан.

Кармен Гургеновна - соседка по комнате. В крохотной бывшей кухне нас три семьи. У Кармен Гургеновны лучшая – тёплая - стена, потому что внутренняя. Стена выходит не на морозный двор, а к соседям, и она подальше от дверей, откуда всегда дует.

Кармен Гургеновна спаслась от немцев. Она успела схватить ридикюль с документами и перейти Дон по льду, скованному ранним морозом. Немцы уже входили в Ростов. Больная мать осталась с сестрой, муж погиб на фронте, ей, номенклатурной и партийной, оставаться в городе было смерть, и она ушла, вздрагивая при взрывах, и прижимая к себе одной рукой сумочку, а другой стискивая ладошку семилетней Леночки.

Теперь у Кармен Гургеновны были чемоданы, даже несколько. Они стояли под её кроватью, и она любила заглядывать в них.

Все мы жили на территории своих кроватей. Разделял семьи квадратный кухонный стол, забирая часть места над крышкой в подпол. Спали по двое на каждой лежанке. Пименовы, - мать Людмила Арсеньевна и дочь Елена Ивановна, – проживали на железной койке, застланной лоскутным одеялом. Им было трудно, – вместе крупные полные женщины едва умещались на лежанке. Кровать моих родителей примыкала к северной, выходящей в сени, стене. Напротив, через стол, располагалась Кармен Гургеновна с её молчаливой, как бы даже немного запуганной, Леночкой.

Я спал на сколоченных досках, приставляя на ночь табурет к ногам. Табурет перекрывал дверь, но ночью никто не выходил во двор, где в глубине стояла дощатая, вся в щелях, уборная со сталагмитами обледеневшего фекалия.

Все мы трудились в одной конторе, работавшей на войну: Контора поставляла продукцию военным заводам. Отец разъезжал по стране, выбивая комплектующие детали для танков и оборудование для военных цехов. Елена Ивановна, экономист, что-то вычисляла на арифмометре, ведая поставками и нарядами. Мама работала в плановом отделе. Я – на складе, куда уходил рано утром из конторы с пачкой нарядов. Там, при путях на узловой станции, в промёрзшем складском бараке, отбирал материалы: прорезиненные и вентиляторные ремни, победитовые резцы и свёрла, сидения для мотоциклов, ленты «феррадо», тормозные колодки, пневматические рукава, масляные выключатели и прочий «сортамент»… Паковал всё это, писал, послюнявив, химическим карандашом адреса на бирках, дожидался мужиков-белобилетников из той же конторы и помогал им при погрузке всего набора в товарный вагон, подававшийся прямо к бровке склада.

К слову сказать, из всех жильцов комнаты я был единственным обладателем рабочей карточки. Мама настояла, чтобы я двести граммов из этого пайка съедал утром, и я по дороге на работу заходил в маленький хлебный магазинчик, где толстая сонная продавщица отрезала талон и взвешивала на латунных отполированных весах мою норму. Этот кусок липкого, с отрубями, хлеба казался мне большим богатством, а сама продавщица могущественной дарительницей, и я очень удивился, когда однажды магазин оказался закрытым, и я узнал, что продавщицу арестовали: она подпиливала гирьки…

Руководила всей нашей конторой улыбчивая и волевая Кармен Гургеновна.

Должность у Кармен Гургеновны важная и ответственная. У неё отдельный большой кабинет и большая зарплата. Ей дают ежемесячно итеэровский доппаёк и специальный пропуск в зал для начальства при заводской столовой. (ИТР – это значит инженерно-технический работник, если кто не знает.) Однажды она мне дала талон – за то, что я приводил Леночку из детсада. Я пошёл на завод, он был рядом с нашей конторой, знаменитый Шарикоподшипниковый. Еда была очень вкусная. Даже со сливочным маслом и компотом на третье. А белые скатерти и солонки на столе совсем, как в довоенное время.

…Кармен Гургеновна улыбнулась, увидев меня, и спрятала что-то в чемодан. Таилась она напрасно, я не подсматривал, да к тому же я знал секрет, который она не очень-то и скрывала. У неё интересная привычка: деньги, только десятки, аккуратно складывать пополам. Потом ещё раз пополам. Получается очень красиво и компактно, такие маленькие красненькие карточки, их удобно складывать в пустые коробочки из-под спичек. Когда коробочка наполнялась, она исчезала в чемодане, а на её месте появлялась новая, пустая.

Я иногда видел такую десятку в руках у мамы. Значит, опять был обмен. Мама ей что-то из своих вещей отдавала, а Кармен Гургеновна маме – десятку. Обмен шёл через обеденный стол, покрытый потёртой на сгибах, клеёнкой.

Кармен Гургеновна быстро закрыла крышку чемодана, но я успел узнать белую мамину кофточку…

В ту осень я потерял хлебные карточки. Скорее всего, у меня их выкрали, я даже догадываюсь, где, - в заводской продуктовой лавке. Но я думал, что потерял. Я принёс домой хлеб, и полез за карточками. Я шарил по карманам, не находил их и острил: «Потерял!» Хватить дурачится, сказала мама, и замолчала. У меня остановилось дыхание: карточки исчезли… Я не услышал от мамы ни слова упрёка, но за обедом старался не смотреть на хлебницу. Нечего выдумывать, сказала мама, ешь, как все…

А потом я увидел ту кофточку…

- Всё-всё-всё!… - сказала мама вечером, придя с работы, - не смотри на меня так. Зато теперь с хлебом. – И вздохнула. - Теперь уж, действительно, всё, больше продавать нечего.

Я промолчал. Да и что говорить, когда был виноват сам: месяц только начинался, и до следующих карточек было далеко.

Долго тянутся холодные дни. Это на Урале, я уверен, родилась знаменитая присказка про то, что у нас девять месяцев зима, а остальное всё лето, лето, лето… Иногда казалось, что лето вообще навсегда покинуло землю.

Я уже не помню, в какую зиму мы остались в нашей комнатке одни, наверное, в третью. Кармен Гургеновна уехала с Леночкой и своими чемоданами в освобождённый Ростов, двинулись на родину Пименовы, в комнатушке, служившей раньше для жильцов деревянной двухэтажки кухней и хранилищем овощей – в подполье, стало просторнее. Одну кровать выставили, мою лежанку разобрали на дрова. Правда, ненавистная печь в углу по-прежнему зверски дымила, угля и дров пожирала много, а варила долго и… мало. Впрочем, последнее от неё не зависело. Еды, как и раньше, катастрофически не хватало, и переносить это было всё тяжелее…