Давид Лившиц - Забыть и вспомнить

Голодно и холодно было всем. Почти всем. Местные ещё как-то изворачивались: они были у себя дома, да и огороды их выручали. А приезжим приходилось круто. Город, правда, никого не оставил - всех принял, дал работу, какую-никакую крышу над головой, продуктовые карточки, - всё равно приходилось туго.

Иногда счастье улыбалось. Однажды мама приволокла целый хват крахмала, в наволочке, - на работе выдали. Почти месяц мы шиковали, каждый день, а иногда и по два раза, наворачивая белые крахмальные клейстеры, - вкусные, почти, как кисели. В другой раз местком выдал по несколько килограммов муки. Ни стряпать, ни печь из неё ничего не стали, невыгодно, а наладились, по примеру старожилов, готовить затируху. Поджарит мать на сковороде несколько ложек этой муки, добавит соли, потом - в кастрюлю с водой и - на огонь. Через минуту готово – и быстро, и вкусно, и сытно.

Надолго хватает муки, если так расходовать.

Теперь полоса выдалась трудная. Ниоткуда ничего не перепадало. И менять стало нечего, всё выменяли. В пустой печи урчало, точь-в-точь, как в животе…

Вечером мама вытащила из-под кровати рюкзак и стала перебирать остатки шмоток. Вздыхала. Видать, ничего путного не попадалось. Но вот задумчиво выпрямилась, в руках у неё была замшевая, «дамская», как говорили до войны, сумочка. Когда-то очень красивая. Мама любила ходить в гости с этой сумочкой. Я вспомнил: её подарили ей на день рождения отцовы братья, когда гостили у нас последний раз перед войной… Дядьки мои… Одного убило в первый месяц, другой пропал без вести, а двое ещё где-то воевали. То время, перед войной, было хорошее, светлое время. Братья веселые, красивые, любили побалагурить, и вечерами в квартире было празднично от их улыбок и острот. Они часто подначивали среднего, Бориса, франта и охотника до вечерних прогулок по треку – так назывался наш южный парк. Борис подолгу стоял перед зеркалом, бреясь, наряжаясь, опрыскивая себя шипром, разглядывая и ковыряя бородавку на пальце. При этом напевая свою любезную песенку: «Одна заживает, другая нарывает, а третья гноится без конца». Довольные гостеванием братья тогда и подарили матери эту сумочку. Мать хранила подарок, и как ценность, и как память, да должно быть, забыла о ней.

Сумочка сильно потускнела и потёрлась. Много ли теперь дадут за неё на толкучке? Мама нерешительно вертела сумочку в руках, перебирала залежавшиеся в её складках бумажки. Квитанции, трамвайные билеты, справки какие-то давние…

- Привет! А это что?

Она рассматривала серо-голубой листочек, чуть выцветший с краю. «Это же лотерейный билет! – закричал я. – Билет же!» – «Чего радуешься, глупенький? Вижу, что билет, – вздохнула: - Толку-то… - Столько лет прошло, видишь, дата – 1940 год… Война… не до лотерей теперь…»

Мать никогда не покупала лотерейных билетов, видать, этот попал к ней случайно, потому и забыла про него.

Забудешь! – скоропостижная эвакуация, воздушные налёты, паника на вокзалах и причалах, бессонные эшелоны, болтанки в осеннем Каспийском море на утлом пароходике, ночёвки на грязных, забитых беженцами, пристанях, неизвестность, как там с братом на фронте… А ещё моя болезнь - в Махачкале я искупался в море и простудился, а потом подхватил тропическую малярию. Про дизентерию, что напала на меня следом за малярией, и вспоминать не хочется. Стыдно. Как подумаю, сколько раз на дню, молча, не подавая виду, мать перестирывала мои несчастные трусы, уходя куда-то во дворы выпрашивать тазик и воду…

- Наверное, в сберкассе и разговаривать не станут, - тихо сказала мама. Однако аккуратно уложила билет в кармашек хозяйственной сумки. – Завтра после работы зайду на почту, авось…

Она не попала на почту ни в тот, ни в другой день, и я стал забывать про билет. Привезли дрова, и сумеречными вечерами я пилил их двуручной крестьянской пилой, приловчившись обходиться один, без напарника. Я гордился своим умельством. Всё дело в том, что сообразил держать пилу не горизонтально, а под большим углом, тогда другой конец как бы собственным весом тянуло к земле и полотно не вибрировало. Дров было много, распилить следовало всё, плохо сложенная печь жрала их ненасытно.

В один из тёмных вечеров (на Урале зимой темнеет рано), жикая пилой, задумался, и вдруг пила пошла легче: поднял глаза – мама, тянет за другую ручку. Весело тянет.

- А ведь мы выиграли, сынок!.. Лотерейный билет-то выигрышный оказался!

- Нет, не может быть!

- Вот тебе и «не может»! В субботу пойдем выигрыш получать: ковёр выиграли, большой, два метра на три!

- Нет, не может этого быть, - продолжал упорствовать я, не ведая, чего было в этом упорстве больше – неверия в везучесть, или веры в невозможность самого факта какого-то «выигрыша» в такое время.

На другой день я нетерпеливо тащил фанерный короб домой. Всё, как взаправду - не отказали, не сказали – тут, мол, ошибка… Сверили паспорт, дали расписаться… Посылка почему-то шла почтой из Москвы, куда переслали наш билет… Я всё ещё не верил.

Сомнения кончились только, когда мы вскрыли ящик, и на обшарпанный клеёнчатый стол лёг, покрыв и его, и табуретки, и кровать, и тумбочку возле неё, и часть пола, - потрясающий неправдоподобный красивый ковёр.

- Вот это да!!! - Мама тихо смеялась и гладила грубо-нежный ворс, водила пальцем по контуру ярких нездешних цветов…

Это было само по себе чудом – видеть странную здесь красоту, в серой комнате с закопчённой печкой, и серыми кусками войлока на полу, плохо спасавшими от холода из подполья.

Но, может быть, наибольшим чудом было само появление ковра в жизни, в нашей, такой теперь зыбкой и далёкой от праздничных сюрпризов жизни. Похоже, я плохо понимал происходящее. Прежняя мирная жизнь была если не забыта, то как бы вычеркнута из реального бытия, она не вспоминалась. Казалось, всё вокруг сосредоточилось на выживании и жило по холодным меркам военного расклада, и появление ковра не вписывалось ни в аскетические будни, ни в наше представление о возможном.

Если бы я способен был тогда осмыслить свои чувства, то выглядели бы они примерно так:

Как! Сотни тысяч людей потеряли кров, близких, бедствуют в голоде и холоде; льётся кровь, гибнут на войне мужья и сыновья, душа бьётся из последних сил – выдержать, выжить… А стране - кормить, одевать-обувать, вооружать армию, поднять в тылу эвакуированные заводы, послать фронту танки, самолёты, бомбы, еду… А ещё спасти и устроить беженцев, - их тьма, один Свердловск за зиму вырос на миллион! Дать им - крышу над головой и пищу, пайки на заводах рабочим и булочки с ложечкой сахарного песку каждому школьнику на большой перемене… А эти бурлящие бедствиями эвакопункты – на пропахших карболкой вокзалах - между рухнувшим прошлым и неведомым будущим!..