Июнь Ли - Добрее одиночества

На лампу над обеденным столом полетела моль, и отец Можань махнул палочками для еды, словно этого жеста могло быть достаточно, чтобы прогнать помеху. Можань смотрела на моль – крылышки пыльные и серые, полет бессмысленный. Эти насекомые, не больше божьих коровок, стали постоянной принадлежностью дома. Они получались из червячков соломенного цвета, живших в мешках с рисом, которые ее родители, боясь инфляции и делая всевозможные запасы, сумели ухватить незадорого; обязанностью Можань было убирать извивающихся червячков из риса перед готовкой. Моль же, в отличие от комаров и мух, за которыми мать охотилась упорно, целеустремленно, считалась безвредной, и ей позволяли жить и умирать своей смертью.

Можань вздохнула, и мать, точно ждала этого, принялась рассуждать о том, почему юное существо вроде Можань считает себя вправе вздыхать. Можань сидела с послушным лицом. В эти дни и моль, и родительские запасы – желтовато-серое хозяйственное мыло, завернутое в соломенную бумагу, коробки спичек, сыреющих и все труднее зажигаемых день ото дня, туалетная бумага, стиральный порошок, дешевый чай в грубых брикетах, все лежит, стареет, собирает пыль, – все это наполняло сердце Можань унынием: куда ни повернись, везде натыкаешься на очередное нагромождение вещей, вспугиваешь очередную моль, отправляя ее в слепой и суматошный полет. Мир стал меньше, тусклее – для нее ли одной?

Такие настроения Можань должна была прятать от родителей. Ведь у ее матери позади полуголодное детство – шестеро детей в семье, скудные заработки отца, водителя велотакси. Ведь у ее отца позади годы унижений как у сына мелкого буржуа.

Такая же серая моль порхала и в других домах, но Бояну и Жуюй это, похоже, было нипочем. И неудивительно, ведь жизнь щедра к ним и наделила их многими качествами, которых Можань лишена. Эта горькая мысль, однако, заставила ее почувствовать себя виноватой: разумеется, Жуюй лишена куда большего, разумеется, она заслуживает большей доброты, лучшей любви.

После последнего урока Жуюй отправилась в музыкальный класс играть на аккордеоне. Иногда, когда она играла на веранде, Можань подходила посмотреть. Заходить в это строение с низким потолком она не хотела, там было мрачно, да она и не имела права там быть; помимо Жуюй, учитель Шу вел еще нескольких юных музыкантов – четверых скрипачей, двоих мальчиков, игравших в четыре руки на фортепиано, и девочку из средней школы, которая играла на ксилофоне и выступала в составе ксилофонного ансамбля из пятидесяти девочек в Японии, единственная китаянка в нем. Как она смогла попасть в японский ансамбль, Можань не знала, и в иные дни, сидя на веранде и слушая инструменты, каждый из которых вел свою мелодию, она задумывалась о том, что́ упустила в жизни или еще упустит. У нее не было таланта ни к чему красивому – единственным, что она могла сотворить по части музыки, было насвистывание простых мотивов, да и то неровное, неуверенное, и даже на это мать поглядывала неодобрительно, потому что воспитанные девицы не свистят; рисунки и почерк у нее были детские, способностей ни к какому искусству она не проявила, даже лицом и фигурой не вышла.

Можань повернулась к Жуюй, посмотрела на нее изучающе; был один из лучших дней пекинской осени, небо сияло кристальной голубизной, и учитель Шу отправил всех своих учеников, кроме двух пианистов, практиковаться на веранду. В том, как в тени под навесом пальцы Жуюй бегали по клавиатуре, была какая-то отрешенность, рассеянность, однако, закрыв глаза, Можань не могла отличить равнодушную игру от увлеченной, как не умела отличить в Жуюй замкнутую уверенность от дерзости.

– Тебе, наверно, скучно это слушать, – сказала Жуюй, доиграв вещь. – Ты не обязана меня ждать.

– Нет, совсем не скучно, – возразила Можань. – Что ты сейчас играла?

Жуюй перевернула нотную страницу, как будто не слышала вопроса.

– Я могу домой пешком, – сказала она, молча проглядев ноты. – Или Боян меня подвезет.

Три раза в неделю Боян играл в баскетбол, а другие два дня в футбол или просто проводил время с несколькими мальчиками у велосипедного сарая, обмениваясь байками. Иногда Можань к ним присоединялась, все они относились к ней дружелюбно, хотя их любимые темы – Майкл Джексон, брейк-данс, трансформеры – ее не интересовали. Изредка она играла в пинг-понг, но, поскольку получалось у нее средне, она отходила в сторону, когда игра принимала состязательный характер. Оставались после уроков, в основном поболтать, и три девочки, с которыми она дружила в средней школе; отношения Можань с ними продолжились не с такой легкостью, какой она ожидала, возникли, казалось, какие-то опасные подводные течения, треугольник осложнений, в котором Можань нередко терялась, и их слова, полные кажущегося значения, иногда звучали нарочито или просто глупо.

– Я подожду, ничего страшного, – сказала Можань. – Мне вообще-то нравится наблюдать, как ты играешь.

Жуюй посмотрела на Можань холодным испытующим взглядом.

– В смысле – нравится наблюдать за музыкантами? Или на меня нравится смотреть?

Можань зарделась. Какое право, подразумевала, казалось, Жуюй, она имеет сидеть рядом и претендовать на дружбу?

– Я не знаю. Может быть, мне просто нравится слушать настоящую, живую музыку.

– Почему?

– Потому что я сама не играю?.. – предположила Можань, замявшись под ровным взглядом Жуюй. – Никто, кого я знаю, не играет.

– А ты хочешь?

Можань посмотрела на ксилофонистку, которая практиковалась так самозабвенно, что даже когда ее глаза были открыты – а у нее были огромные, почти нечеловеческие глаза, таинственно глубокие, – она, казалось, ничего не видела. Годы спустя эта девочка станет барабанщицей первой в Китае женской рок-группы, и Можань увидит в журнале ее фото: тело обтянуто чем-то кожаным, черным, блестящим, а в глазах – то же самозабвение или утрированное отчаяние.

Жуюй бросила на девочку взгляд. Можань подумалось, что, по мнению Жуюй, она, может быть, просто напыщенная воображала или, хуже, приставучая, надоедливая личность. Но девочка могла летать со своим инструментом в Японию, показывать паспорт пограничникам в обеих странах. Кроме нее и сестры Бояна, Можань не знала никого, кто покидал бы страну; из обитателей двора никто и права не имел на заграничный паспорт.

С молчаливым презрением Жуюй повернулась к Можань, как будто спрашивая ее, хочет ли она стать девочкой с ксилофоном.

– Мне очень жаль, что я не играю, – сказала Можань. – Но не все могут себе это позволить.

– Почему? Даже я, сирота, могу это делать.

Первый раз Жуюй назвала себя сиротой . У Можань не было для нее слов утешения – правда, прозвучало из уст Жуюй скорее высокомерно, как притязание, брошенное в мир, точно кинжал, и Можань, не способная ответить, лишь предложила себя в качестве мишени.