Анна Матвеева - Есть! [litres]

– Чего тебе, девочка? – спросил Гера, не помнивший моего имени.

– Я тебя люблю, – сказала я, и зажмурилась от ужаса. Гера растянул губы в лукавой улыбке, помахал пальцем в воздухе – «шалишь!», и произнёс ту самую фразу, ради которой я и вспомнила сейчас всю эту историю:

– Девочка, иди спать! Ночью надо – спать, а утром – участвовать!

«…Важную я вчера у Голопёсова индейку ел! – вздохнул помощник исправника Пружина-Пружинский. – Между прочим… вы были, господа, когда-нибудь в Варшаве? Там этак делают… Берут карасей обыкновенных, ещё живых… животрепещущих, и в молоко… День в молоке они, сволочи, поплавают, и потом как их в сметане на скворчащей сковороде изжарят, так потом, братец ты мой, не надо твоих ананасов! Ей-богу… Особливо, ежели рюмку выпьешь, другую. Ешь и не чувствуешь… в каком-то забытьи… от аромата одного умрёшь!» Это уже Чехов. Невидимые миру слёзы. Из рассказов Чехова мама заставляла меня в детстве списывать по две страницы ежедневно – чтобы набираться грамотности и разрабатывать душу. Поэтому отношения с Антоном Павловичем у меня долго не складывались – я только лет в тридцать его по-настоящему прочитала.

А вот Гашек: «Интеллигентных людей нужно назначать именно на кухню, для большего богатства комбинаций, ибо дело не в том, как варить, а в том, чтобы с любовью всё комбинировать, приправу, скажем, и тому подобное. Возьмите, например, подливки. Человек интеллигентный, приготовляя подливку из лука, возьмёт сначала всякой зелени понемногу, потушит её в масле, затем прибавит кореньев, перцу, английского перцу, немного мускату, имбирю. Заурядный же, простой повар разварит луковицу, а потом бухнет туда муки, поджаренной на говяжьем сале, – и готово. Я хотел бы видеть вас в офицерской кухне. Человек некультурный терпим в быту, в любом обыкновенном роде занятий, но в поваренном деле без интеллигентности – пропадёшь. Вчера вечером в Будейовицах, в Офицерском собрании, подали нам, между прочим, почки в мадере. Тот, кто смог их так приготовить, – да отпустит ему за это господь бог все прегрешения! – был интеллигент в полном смысле этого слова. Кстати, в тамошней офицерской кухне действительно служит какой-то учитель из Скутчи. А те же почки в мадере ел я однажды в офицерской столовой Шестьдесят четвёртого запасного полка. Навалили туда тмину – ну, словом, так, как готовят почки с перцем в простом трактире. А кто готовил? Кем, спрашивается, был ихний повар до войны? Скотником в имении!»

Всё про кухню да про кухню… Как назло, попадается именно то, чего мне лучше не читать, – я и так с трудом сдерживаюсь, чтобы не готовить здесь с утра до вечера. Мама считает мою стряпню слишком вычурной, а папа так боится обидеть маму, что поддакивает. Здесь, в Пенчурке, я отлучена от продуктов и питаюсь так, как ни за что не станут есть мои телезрители.

«У плиты я чувствовала себя куда счастливее, нежели создавая так называемые легендарные “образы”» – книжка о Марлен Дитрих. Не представляю её у плиты.

Под книжкой Дитрих – толстая прослойка пушистой пыли, а там – о, нет… Я меньше всего хотела найти эту книгу – но вот нашла, и теперь придётся взять её в руки, открыть и прочесть.

…Роман, который я писала тем летом, был уже почти закончен, но я всё ещё не решалась показать его окружающим. Тот Человек видел только самые первые страницы, и ушёл, прочитав их, как мне показалось, в смятении. Лицо у него было как у несчастливого папаши в роддоме, увидевшего личико третьей по счету дочери.

Правду я узнала только через год – когда роман благополучно прошёл стадии знакомства с издателем и приятельства с редактором. Художник начал рисовать обложку. Корректор с сачком бегала по страницам вёрстки, вылавливая последних блох. Мне даже выплатили гонорар, и я успела потратить его на какие-то ненужные и потому восхитительные вещи.

Звонок Того Человека вызвал меня на улицу – я сразу же откликалась на его звонки, как слуга в английских книжках на колокольчик хозяина.

Был чудесный майский день. Я люблю май, несмотря на то что из года в год именно в этом месяце ко мне приходят сразу и томление, и страх перед будущим, и ужас, что всё в прошлом. Не буду описывать клейкие листочки и голубые небеса – лучше опишу Того Человека, каким я увидела его в тот майский день.

У него было совсем другое лицо.

Иногда мне рассказывают что-то важное, а я вдруг начинаю разглядывать рассказчика пристально до смущения (порой обоюдного). Звук отключается, зато зрение обострено до предела – и в собеседнике вдруг проявляется то, чего видеть не следует. У одного важного, горделивого писателя вдруг обнаружились до отвращения маленькие ручки с короткими и какими-то недоразвитыми, бледными пальцами. У пожилой дамы из декольте торчат вылезшие косточки бюстгальтера – как из дохлой рыбы. А у Того Человека было совсем другое лицо.

Я не слышала, что он говорил, – точнее, почти не слышала: звук его голоса то включался, то выключался:

– Вышла книга… Хотел тебе рассказать… Издательство… Премия… Переводы…

Тот Человек пытался пересказать мне все свои планы разом: он верил, что его книга ключом откроет все двери, а там – успех, счастье и деньги ждут, чтоб их выпустили наружу. Писатель с недоразвитыми ручками после успеха своей книжки начал томно поджимать губы на фотоснимках и наряжаться в дизайнерские шмотки. Пожилая критикесса с рыбьим лифчиком больше всего интересовалась стратегией и тактикой перехода из одного сословия в другое. А Тот Человек даже слезу пустил, рассказывая о том, какой успех ждёт его первую книгу…

– Но ты должна знать кое-что. Там есть переклички… заимствования… я вдохновлялся… твой образ… муза…

В конце концов он вручил мне бумажный кирпичик и убежал вверх по майской улице. Птицы нещадно свистали.

И вот она снова передо мной, эта книга – не открывшая, как Тот Человек ни надеялся, ни одной двери. Пожелтевшая от старости, с выцветшей обложкой. Страшно, когда твои книги желтеют от старости, – это всё равно что видеть, как седеют твои дети. Сами писатели тоже выцветают с годами, но при этом упорно верят в своё мастерство, и обвиняют в неудачах окружающий мир, сплотившийся в противоборстве. Неудачников не отрезвляют полное забвение и нищета, не смущают распродажные цены на старых книгах и полное отсутствие новых.

– Старик, я такую вещь задумал! – говорят они при встрече друг другу. – Это будет бомба!

И сами прекрасно понимают, что не будет у них ни бомбы, ни вещи. Ничего не будет, кроме воспоминаний о ярком дебюте и горького чувства обманутого творца.

Я не догадывалась, что Тот Человек тоже, оказывается, пишет книги. К моему сочинительству он всегда относился с трепетом, но я была слишком молода, чтобы почувствовать в этом трепете не одну, а множество составляющих. Он страстно желал славы – не той, которую могла ему дать фотокамера Фаина, а другой, вскормленной материнской надеждой, мечтой о славе писателя. И он сделал первый шаг – украл мою идею и под покровом ночи вынес её под рубашкой, ближе к сердцу. Идея не замёрзла на ветру, пустила корешки, и вскоре из неё выросла книга, которую я держу сейчас в руках в полуденном зное сонной Пенчурки. Из автора я стала героиней – и впервые поняла, какое это унизительное состояние. Его книга – это был полный справочник по Гене Гималаевой, читая который, я дёргалась, как будто ела сырой ревень без сахара.