Анна Матвеева - Есть! [litres]

Он написал о том, что в дни месячных я неосознанно выбираю красный цвет в еде и одежде. О том, что я не умею застёгивать лифчик, как все девочки – на ощупь, сведя крылья за спиной, а перетягиваю застёжку на живот. О том, что шнурки я завязываю двумя ушками и что у меня нет ни одной родинки на теле. О том, как сплю – обняв подушку и согнув ноги так, будто бегу во сне, как атлет на греческом килике. Он вывернул наизнанку все мои мысли, препарировал слова и похитил чувства. Он вынул из меня всё, что я любила, берегла и ценила, – и подарил это своей героине: еле живой, тепловатой кукле по имени Жанна Ермолова. Как ни старался автор, выписывая словесные кренделя и вставляя в рот глиняной Жанне таблички с приказами, кукла не спешила оживать, но топталась по страницам романа неуклюже, как заглючивший Голем. Эта кукла вытаптывала все живые ростки, из которых – при надлежащем уходе – могла бы проклюнуться и взойти настоящая литература.

Вторую героиню я не знала – и не узнавала. На жену Того Человека, маленькую горластую Свету, она точно не походила: но это не был фантом, слишком уж живой – в отличие от куклы Жанны – получилась у него эта Кира.

Как все читатели, я наделяю персонажей (чужих и своих) определённой внешностью, и потому так не люблю смотреть фильмы, поставленные по любимым книжкам: вкусы режиссёра редко совпадают с моими. Киру я вообразила худенькой белокурой девушкой в очках, похожей на пионервожатую из «Берёзки», – Гера Иовлев женихался с ней, на моё горе, всю июньскую смену. Будучи ребёнком, я не могла внятно оформить своих претензий к очкастой блондинке – но меня в ней раздражало буквально всё, даже длинная клетчатая юбка в складку. «Клетчатая» – так я её называла.

Кира у Того Человека получилась на славу – «моя» Жанна выглядела рядом с ней неуклюжей идиоткой, и Кира вышибала у неё на ходу все опоры, одну за другой. Как, собственно, происходило и в моём романе, идею которого я подробно обсуждала с Тем Человеком.

Конечно, у нас получились совсем разные книги, думаю я теперь. Можно было не психовать, и не обижаться, и не пытаться – безуспешно! – забрать рукопись из издательства. Мы приготовили из одних и тех же продуктов совершенно не похожие блюда, – но это я думаю теперь: взрослая, опытная, успешная Геня Гималаева, давно поставившая чёрный крест – как на чумной двери – на отношениях с литературой.

Но дело было не только в этом. Тот Человек предал меня всем желающим – на суд, съедение и смех. Я, с моей любовью, работой, лицом и судьбой, с моими родителями и целой жизнью, была буквально распята на каждой странице его книги вместе с кошкой Шарлеманей (названной в романе просто Маней).

Я листала эту книгу, перечитывала отдельные пассажи и думала: как хорошо, что те места, в которые мы приходим в поисках прошлого, меняются. Порой они меняются так, что в них не остаётся ничего прежнего.

Недавно я ходила к дому, где жила мама Того Человека, – хотела вспомнить прошлое и погрустить, но не узнала окрестностей. На месте прежнего пустыря стоял дом с развесёлыми цветными балкончиками. Первый этаж занят банком и гастрономом. В окнах, до сих пор помнящих мои несчастные взгляды, – стеклопакеты, жалюзи.

Как это правильно, гуманно! Было бы намного хуже, если бы всё важное для нас застывало неизменным во времени.

Вот и книга-убийца с пожелтевшими, а местами даже заплесневелыми страницами, тоже изменилась от времени – и не только внешне. Жанна Ермолова и Кира напоминали теперь старых бумажных кукол, которых взрослая девочка откопала на заброшенном чердаке.

Успеха книга не имела – как не заслужил его и мой роман, о котором не сказали ни слова даже самые добрые люди. Воспитанный человек никогда не подаст виду, если в его компании кто-то вдруг шумно испортит воздух. Вот и моя книга была чем-то вроде громкого и неожиданного звука, замечать который критики сочли неприличным.

С романом Того Человека получилось ещё хуже – поначалу его вроде бы приняли, и прочли, и приголубили, как часто бывает с новыми авторами… Но потом! Его проза была одной крови с теми дешёвыми фильмами, где артисты ходят с настриженными на плечи бумажками, изображающими снег, – эти бумажки никогда не тают… Тот Человек подмечал детали и сравнения, давил из себя метафоры, но и только! «Он был похож, она казалась, он видел в ней». Наверняка он изучал словари, отмечая липкими бумажками редкие слова, повсюду таскал за собой диктофон, и с десяток блокнотов были разбросаны у него по всему дому… (Сейчас я думаю о Том Человеке, как навахо – про индейцев анасази: «Кто-то древний».)

В общем, книжка его поплавала какое-то время на поверхности читательского рынка, но вскоре затонула. Жуткая Жанна, в которой отпечатались, как в доисторическом ископаемом, все мои черты, тоже пошла на дно – к великому моему облегчению.

С Тем Человеком мы больше не виделись: он меня разлюбил, книги я писать перестала, а дальше вы знаете. Дальше было телевидение.

Которое тоже теперь становится от меня всё дальше и дальше.

Я подскочила на месте, обрушив наконец книжную пирамиду. Сколько можно сидеть в Пенчурке? Зачем я дала Ирак себя уговорить?

– Женя, чего ты шумишь? – простонала мама. – Сходила бы лучше за грибами.

Грибы… Шампиньоны, шиитаке, портобелло, королевские устричные… О чём бишь я? Здесь, в пенчурских лесах, другой ассортимент: подосиновики, опята, мои любимые лисички. Сделать бы сегодня ризотто с лисичками – наверное, даже маме понравится!

И не думать, не думать, не думать ни о чём!

Я схватила первую попавшуюся корзинку, набросила куртку и понеслась скачками к лесу.

Пенчурские дети, с которых смело можно рисовать иллюстрации к детским рассказам Толстого, пораскрыв рты, смотрели мне вслед.

в которой Геня ищет грибы, а находит сигнал

Пенчурка, куда я себя сослала с молчаливого одобрения коллег и начальства, ничем не похожа на Болдино или хотя бы Шушенское. Творческим вдохновением здесь и не пахнет, хотя природа вокруг такая, что Пушкин (Александр Сергеевич, а не Аркадий Степанович) изыскрился бы стихами и поэмами. Леса здесь выросли в незапамятные времена, в основном из корабельных сосен, хотя встречаются и берёзовые рощи, и ельник… Красоты на целое стадо поэтов хватит, ещё и художникам останется. Места, почти не тронутые человеком, – здешние жители относятся к природе нецивилизованно, уважительно и боязливо, и природа платит им за это ягодами, грибами и боровой дичью, которую мужички понемногу стреляют в сезон. Ни влажных салфеток в кустах, ни втоптанных в землю пластиковых пакетов с надписью «Ашан», ни даже размокших окурков в пенчурских угодьях не увидишь – это почти что девственный лес. И комары тут летают такие здоровые и разленившиеся, что умудряются вызвать к себе нечто вроде симпатии – в самом деле, как можно сердиться на таких бестолковых тварей!