Владимир Маканин - Ночь… Запятая… Ночь… [сборник]

Не сбавляя голоса, Кутырь вопил, что он только что смерил двести шагов! Еще Алешка, выплыв на лодке с тянущейся веревкой, увидел на свой наметанный глаз, что в обе стороны реки равно далеко, а после-то и посчитали, сколько в веревке шагов: двести – это половина реки!.. Когда смысл дошел, Пекалов тоже вскрикнул. Пекалов побелел лицом, он весь дрожал.

– Ребятушки! Выпить! Давайте выпьем – полдела!

Пекалов суетился, открыл сундук, метнулся к подкопу и вопил: «Ребята! Эй!.. Бросай работу – выпьем!» – а там только и был Тимка. Тимка вылез, кинулся. Конечно, к водке, а Пекалов все звал и кричал в зев подкопа: «Эй, эй, ребятушки!» – пока не подошел Ярыга и не цапнул его за плечо.

– Чего блажишь – нас всего и есть четверо, иль счет потерял! – Он оттащил купчика, а тот все подпрыгивал, кричал.

– Ребятушки! – дергался Пекалов. – Водка теперь ваша! Не запираю! Ребятушки! – Вывернув ломиком петли из сундука и заодно сам замок, недавно починенный, он с маху зашвырнул и замок, и петли в реку, только булькнули.

А вечером Пекалов спешно отправился в поселок – денег, денег достану! .. Пекалова даже и в дрожь бросало при мысли, что теперь-то денег не хватит.

В доме было темно; богатый мужик Салков никого из своих еще не поселил тут, однако запоры уже поставил новые. Пекалов знал открывающееся снаружи окно – он влез, двигаясь во тьме ощупью. Про одежду в уговоре речи не велось, и потому Пекалов собрал в узел одежду, что попристойней, взял шкатулку личную, а также хорошее ружье.

Он быстро все это продал – он ходил по дворам торопливый, возбужденный, и ладно, что вечер, вечером было не видно, какой он грязный. И все равно люди в глаза не глядели и цену давали быструю, как за краденое.

Он посвистал в темноте под окнами Настю, а когда выглянула ее мать, обносившийся и грязный, он спрятался за дерево. Он шумно дышал. Потом вышла Настя.

– Ой, какой ты… – сказала и все молчала, покусывая уголок платка.

Он позвал ее к реке. Он пояснил:

– Нет у меня теперь своего-то дома.

– Знаю.

Она прошла с ним по темноте совсем недалеко. Чуть только ушли к реке, она сказала – прощаться будем; теперь, мол, вместе водиться – лишнего стыда набирать. А ей, мол, жить, ей мужа ждать из солдатов… Он хотел приласкать ее, хоть обнять, но даже во тьме было заметно, что руки у него грязные, а если не руки – испачкает его одежда, а ведь она, Настя, была чистенькая в сереньком своем платье. Она отстранила руки. Сама протянула губы. Поцеловала. Сказала: прощай, милый, хорошо мы друг дружку любили, но, видно, пора. И улетела, серый чистый воробышек… А он все мял деньги – дать ей на последний подарок или не дать. И не дал. Денег было в обрез. Один, он постоял в темноте, первый раз в жизни уныло чувствуя себя скупым.

Слаженно продвигаясь и сменяя двоих двое, они шагов уже пятнадцать перевалили за полреки, как вдруг случилась беда с Тимкой. Пекалов с Ярыгой отгребали, а Кутырь – из глубины забоя – закричал, звал их. Они заторопились. Протиснувшись в забой, они увидели при колеблющемся пламени свечки, что Тимка сидит задравши голову, смотрит и вдруг шарит руками по нависшей земле. Он трогал руками верхний свод и приговаривал: «Речка звенит… Слышите?» – и опять трогал там, вверху. Они прислушались: ничто, конечно, не звенело.

Они сказали Тимке, чтобы шел наверх и отдохнул, но он все повторял, что вода звенит и что речка звенит, – и тогда они вывели его из подкопа. Он сел на песок. Водка была от него неподалеку, и, когда через час они выгребли наколотую землю и вышли передохнуть, оказалось, что Тимка выпил всю бутыль: он спятил тихо, без единого вскрика. Водку он даже и не выпил, было там два с половиной литра, – он вливал ее себе в рот, а она выливалась, он вливал, а она струями текла по горлу ему на грудь и на колени. «Ты что добро переводишь?» – зло крикнул Ярыга, еще издалека крикнул, а тот лил и улыбался. Когда отняли бутыль, Тимка стал набирать сыпучую землю в горсть и сыпал из руки в руку. Играл песком, как маленький. «Речка, – говорил он, – речушка… Звенит!» Все трое стояли около, слыша в темноте, как спятивший сыплет шуршащий песок туда-обратно.

– Отойдет, – сказал Ярыга.

И Кутырь тоже сказал:

– Перепил лишнего. Отойдет.

Но он не отошел; когда они сели поесть, он поднялся и на ногах, казалось, стоял с трудом, за кустом стоял. А когда хватились, Тимка уже был на середине реки; плыл на ту сторону и тонул. Холодные водовороты, что столько лет не пускали к тому берегу ни людей, ни даже их лодки, уже прихватили Тимку. «Речка, – кричал он, захлебываясь, – речушка-а-а!» Ярыга бросился в воду, но, как ни быстро он плыл, не успел: Тимка пошел на дно. Даже и тела Ярыга не нашел: поискал, но едва приблизился к холодным водоворотам, уверенность покинула его. Свело спину, и Ярыга повернул обратно. Он плыл медленно, долго. Вглядываясь, Пекалов и Кутырь никак не понимали, отчего у него такое синее, перекошенное лицо. И только когда Ярыга был шагах в десяти, потом в пяти, на мелководье, они увидели, что он не может встать, – он только силился, он выполз кое-как на отмель, дергался, а встать не мог. Пекалов и Кутырь подхватили его, выволокли, положили на сухом песке. Ярыга долго лежал, а потом встал и осторожно направился к сундуку, он не пил: заводя руку за спину, он втирал водку себе в позвоночный столб. Кутырь и Пекалов подошли, положили его на живот и, сменяя друг друга, растерли ему докрасна спину.

А едва отдышавшись, Ярыга ушел.

Пекалов цеплялся за него: «Да погоди! Да кто же так поступает!» Пекалов не мог поверить, что так просто все кончилось. Пекалов бежал за ним, просил и молил, а как только стал хватать его за руки, Ярыга его отбросил. Ярыга коротко взмахнул и двинул ему меж глаз. Когда глаза стали видеть, Ярыги уж не было.

С Пекаловым остался лишь Кутырь, постаревший, вялый вор, который уже не мог, не умел воровать, потому что от пьянства и побоев тряслись руки. Этот никуда не уйдет. Был вечер. Пекалов плакал, побитый. Кутырь, утешая его, протянул вперед тряскую руку:

– Глянь-ка.

– Чего?

– Мы теперь вон где – видишь? – И Кутырь указал впереди некую точку на уральской воде, на волне, – туда, мол, они под землей уже добрались: точка была далекая, неуловимая, волна там шла за волной.

Они били землю теперь по очереди – уже лишь на чуть расширяли, сберегая силы. Подкоп сузился: нора и нора. Сначала бил Пекалов, а Кутырь оттаскивал, потом они сменились. В одном месте сверху вдруг закапало, но они не обратили внимания: привыкли.

Было шумно: посреди дороги трое слепцов колотили мальчишку-поводыря, который подвел их под монастырь.

– Ой, – кричал мальчишка. – Ой, я же не нарочно!

Пыль стояла, как от проехавшей тройки. Когда слепцы по дороге топчутся и размахивают руками, не знаешь, как пройти мимо. Пекалов, оборванный и грязный, обошел их и втиснулся в трактир.