Алексей Яковлев - Внутренние новеллы

Я не много там понимал, но понял одно. У них были имена, и они эти имена запоминали. Многие знали имена людей, живших за несколько поколений, да что там, за десятки поколений до них. Они помнили истории, которые происходили с этими людьми и именно об этом, а не только об устройстве вещей сочиняли тексты. Больше того, они умели считать время. Каждое событие, которое у них происходило, было зафиксировано на специальной шкале, эта шкала называлась хронологической. Существовало несколько систем отсчета, я даже нарисовал графики и написал для них специальную программу. У нас ничего такого нет и в помине. И потом, если разобраться, что запоминать? Никто никого не убивает, никто никого не предпочитает, у всех все как бы есть, и ни у кого ничего нет.

И мне вдруг до тошноты захотелось иметь имя, стало больно и страшно, я мечтал, что со мной будет связана хоть какая-нибудь история. Как больной, я все время открывал этот странный ноутер, не мог прожить без него и часа, я вчитывался в тексты, я зависал над картинками и фильмами. Я хотел спрятаться, убежать, но не умел уклониться. Отец много раз подолгу наблюдал меня с этим ноутером, потом в один вечер что-то странное промелькнуло у него в лице, он не стал ничего спрашивать, просто взял и швырнул компьютер об стену. Ноутер разбился. Я удивился, я не видел таким отца никогда в жизни. Хотел спросить его: зачем? — но он повернулся ко мне спиной и пошел в свой отсек.

Тогда я первый раз понял, что во мне что-то надломилось, и к прежнему состоянию не вернуться. У нас никто и никогда не задает таких вопросов — зачем, почему, что ты делаешь? Если кому-то нечто вещь разбить, разрушить, сокрушить, что случается крайне редко, мы даем человеку выпустить его гнев на волю, и гнев сразу гаснет. Об этом рассказывают еще до школы, это самый простой урок, и у каждого из нас он в крови.

Но только, видно, не у меня. Ноутер раскололся, нелепые истории и картинки погибли, схлынули, как дурацкий сон, но спокойствие и равнодушие ко мне не вернулись.

Через несколько дней, в школе, я подошел к ЛТИ436793-му и прямо сказал ему, что терпеть его не могу. Он и вправду мне никогда не нравился. Лучше всех разбирался в схемах и формулах, не смеялся над нашими шутками, не грустил. Мне кажется, он вообще ничего не чувствовал, вел себя как робот, сам однажды признался, что считает роботов высшей формой жизни. Я сказал ему, что он гад, негодяй, из-за таких, как он, человечество скоро погибнет. Что такое скоро? — спросил он совершенно спокойно. И в этот момент я ему двинул. Я нанес ему один из ударов, подсмотренных на видео из отцовского ноутера. У тамошних людей были такие соревнования, назывались бокс. Я двинул ему в челюсть, он упал. Сначала мне показалось, что я убил его, несколько секунд он не двигался. Потом медленно стал подниматься, с трудом нашел точку равновесия и, пошатываясь, пошел прочь. На меня даже не оглянулся. На мгновение мне стало стыдно, безумно стыдно. Я только что ударил человека, сделал ему больно. Вместо того, чтоб принести ему радость, — мы все обязаны приносить друг другу радость, — я принес ему боль.

И тут я заметил РНК285388-ую. Оказывается, она стояла в двух шагах и наблюдала всю сцену. Я почувствовал как жар прилил к лицу, даже покраснел, — так она потом говорила. А на меня что-то нашло. Я резко схватил ее за плечи и сказал: Хочу, немедленно, тебя. Как же так, — удивилась она, — нам еще только шестнадцать, по закону мы можем заниматься этим только с семнадцати. После семнадцати — в любое свободное время, как это принято. А сейчас — вдруг нас заметят?

Мне плевать», — ответил я, и тут она неожиданно улыбнулась:

«Хорошо, пойдем».

Я взял ее в школьной подсобке, в одной из тех позиций, которые наши пособия считают крайне неблагоприятными. Установлено, что женщина получает в этом положении минимум удовольствия. Стоя, сзади, не раздеваясь, быстро и с напором, безо всяких предварительных ласк. Я кончил и подумал, что она приведет себя в порядок и уйдет, примерно как ЛТИ436793-ий. Ничего мне не скажет и больше ко мне не приблизится. Но она неожиданно обернулась, приобняла меня за шею, провела пальцем ото лба к подбородку, чуть задержалась на губах, потом спустилась ниже и замерла в ямочке, где бьется пульс. «Дерзкий», — сказала как будто сама себе и посмотрела с вызовом. В этот момент она показалась мне невероятно красивой, такой красивой, что можно умереть и больше уже никогда ничего не чувствовать. «А ты — солнцевласка», — вырвалось у меня, и я сам испугался своих слов. В полумраке подсобки ее светлые волосы действительно будто лучились, точней, дарили свет и тепло.

Так странно, теперь у нас были имена. Мы поняли это оба, сразу и вместе, Дерзкий и Солнцевласка. Привычные с детства цифровые коды и пароли стали казаться полным абсурдом. Как это можно, присваивать живым существам номера, как каким-то файлам на рабочем столе машины?

Ты знаешь, — сказала Солнцевласка, когда мы прощались, — я буду записывать истории про тебя в отдельную папку. Это интересно. С тобой что-то происходит, и со мной, когда я с тобой, тоже что-то происходит. Я думаю, мы сумеем поладить».

Она была права. Она, безусловно, была права. Мы бы отлично ладили и дарили друг другу радость до семнадцати, а потом, может быть, на законных основаниях, и после семнадцати, если бы я не решил, что нам надо бежать. Побег, убийство, любовь, — эти новые слова я раскатывал на языке, и они давали мне удивительную легкость и свободу. Кажется, я не шел, а летел, каждая клетка тела ликовала, я знал, что со мной что-то происходит и что-то еще произойдет. Я учился мечтать и хотеть, это было так странно…

Тут недалеко, чуть выше по реке, в лесу, жила одна непохожая на других группа, он, она и трое детей. С ними тоже когда-то произошла какая-то история, — как я теперь стал понимать. Они были необычные, им не нравились роботы и компьютеры, и они хотели поселиться на отшибе. Тогда распорядитель предложил им этот дом на берегу, откуда он там взялся, никто, разумеется, не знал, и никого это не интересовало.

Я решил, что этот дом — идеальное место для нас с Солнцевлаской, что мы все бросим, и поселимся там надолго, по крайней мере пока не надоест. В отцовском отсеке, роясь в старом хламе, я обнаружил большой нож, который, вероятно, применялся когда-то для кухонных нужд. С этим ножом я и отправился в лес. Холодная сталь холодила бедро, придавая дополнительную уверенность в себе.

Когда я пришел к ним, они отдыхали, видимо после обеда. Я подошел к мужчине и сказал, что теперь здесь буду жить я. Он удивился и, кажется, не понял. Тогда я достал нож. Этот жест он осознал, за что, по правде, я ему очень благодарен. Потому что сам не знаю, что бы я сделал, начни он упорствовать.