Андрей Филимонов - Рецепты сотворения мира

Д: Ты не видишь?

М: Ты не видишь, что я читаю?

Г: Вы любите Сталина?

Д: Ты могла придумать более глупый вопрос?

Г: Я глупая, ну и что?

Л ( с веселым смехом ): Проиграла! Это не вопрос.

Г: Во что я проиграла?

Л: Ты не поняла?

Г: Вы все время играете?

Д ( с улыбкой ): Мы начинаем второй тур?

Галя пожимает плечами.

Д: Хочешь, мы расскажем тебе о Сталине?

Г: Кто же не хочет!

Д: И кстати, ты не против на ты?

Г: Почему я должна быть против?

Д: Как можно не любить Иосифа Виссарионовича, мудрейшего из людей, если он подарил нашему народу счастье?

Г: Как можно!

Д: Ты знаешь, что Сталин категорически запретил нам сомневаться, взвалив этот груз на себя?

Г: Когда?

Л: Представляешь, как трудно – всю ночь сомневаться за всю страну и каждый раз находить единственно правильное решение?

Г: А вы это представляете?

Д: Ведь что делают на Западе?

Г: Что-нибудь ужасное?

Д: Разве там не морочат людям головы так называемыми свободными выборами?

Л: А какой от этого прок? Какая польза для народа?

Д: Зачем все время пробовать что-то новое?

Л: Какого черта?

Д: Не похожи ли тамошние граждане на избалованных детей, которым позволяют без разбора хватать из вазы конфеты?

Л: Приходилось тебе облопаться сладким, хотя бы раз в жизни?

Г: С кем не бывало!

Л: Хочешь конфетку?

Г: Это метафора?

Д: Хочешь кандидата от правой партии?

Л: Или кандидата от левой партии?

Д: Шоколадку или ромовую бабу?

Г: Я должна выбрать?

Л: А ты способна попробовать всё?

Д: К чему это приведет?

Л: Не придется ли вызывать «скорую»?

Д: Тебе знакомо чувство тошноты?

Л: Представляешь, как мучаются трудящиеся в мире капитала?

Д: Ты читала Сартра?

Г: Кто это?

Д: Тебе не стыдно? Как можно не знать выдающегося французского сталиниста!

Г: Чем он так прекрасен?

Д:…который не побоялся назвать капиталистическое общество его настоящим именем?

Л: «Это ад», – сказал он.

Г: Ха-ха. Вы увлеклись и проиграли.

Д: Возможно, да, а возможно, нет. Ведь мы всегда задаем вопросы, ответы на которые знаем заранее благодаря Сталину. Мы живем в здоровом обществе, не мучаясь ерундой. Поэтому брось ломаться и давай играть в «ух ты!».

Много лет спустя, выпив за праздничным обедом немного вина, бабушка со смехом вспоминала, как сексуально озабоченная дама подписывала ее на оргию сталинистов и как ловко удалось тогда выкрутиться, побив даму ее собственным оружием – диалектическим материализмом. Галя похлопала глазками и ответила: ах, вы правы, какая я была дура, что сомневалась в любви своего жениха. Спасибо товарищу Сталину!

Но осадочек остался. Моему деду, в то время гипотетическому, она ничего не рассказала о разговоре на железной дороге. Сама капризничала всю дорогу во время их свидания под забором авиабазы и довела бедного парня до того, что он чуть-чуть повысил на нее голос. Тогда Галя воскликнула: ах так?! И уехала из Энгельса как бы навсегда.

У нее была феноменальная память. Фантазия тоже будь здоров. Плюс гигантский список прочитанной литературы. Словно карлик, стоящий на плечах гиганта, я слушал ее истории о далеком прошлом с подробной детализацией разговоров и думал: было или не было? Жизнь или театр? Клио или Мельпомена? Мы все врем о времени и о себе, но некоторые делают это так художественно, что сдвигают тебе точку сборки. Ходишь потом и сомневаешься как дурак.

Документы не проливают света. Чаще, наоборот, добавляют поэтической темноты. В кладовке старой квартиры хранится пачка писем девушки на фронт. Прекрасный почерк и легкие мысли блондинки, абсолютно безоблачные, когда марьяжные тревоги не портят настроения. Война, как говорится, войной, а девушка стареет. Двадцать один год, не шутка. Летом сорок третьего Галя при свидетелях заявила, что выйдет замуж до Нового года. Обязательно! И вот, приступив к исполнению плана, она садится за письмо:

«Успокойся, Дима, я, кажется, окончательно убедилась, что моим мужем будешь только ты. Ты сильнее всего, ты выше всех обстоятельств. Я никогда не решусь на последний шаг, пока знаю, что есть ты. Раньше я как будто смотрела пьесу, не понимая, кто главный герой. Все персонажи хороши, красивы, остроумны. Но только твое отсутствие на этой сцене огорчает меня до слез».

По-моему, отличная заявка на участие в фестивале стервозности: я, кажется, окончательно . Но влюбленному штурману пикирующего бомбардировщика кажется, что это победа. Летая над театрами военных действий от Финляндии до Аляски, он осыпает Иваново воздушными поцелуями, которые благосклонно принимаются на земле:

«Мальчик, мальчик! Ты хочешь моих поцелуев. Целую, целую, целую. А ты поцелуй меня. Ой-х! Ну зачем так сильно, милый. Нет, нет, целуй еще, еще».

Путем взаимной переписки они восстанавливают подробности Первого (главного) поцелуя накануне Второй (мировой) войны. Три года спустя летчик признается, что все еще чувствует фантомные боли в нижней губе. Галя любила кусаться. Семейный историк должен быть готов ко всему – открытие архивов шокирует:

«Твоя любимая обезьянка посылает тебе свою шерстку. Надеюсь, эти несколько волосков не изымет цензура. Они такие же, как раньше, только немного потемнели от тоски по моему обезьяну. Родинку оставляю на себе, потому что есть риск ее потерять из-за цензуры. А что будет со мной, если ты недосчитаешься родинок?»

В то время цензура была со своим народом день и ночь в самом ахматовском смысле глагола. Мне повезло. Я знаю об этом из первых рук. Письма на фронт дышали сексом, километры строк дымились от напряжения страсти. В конвертах скрывался любовный мэйл-арт. Перлюстрация возбуждала. Никто столько не дрочил в годы Великой Отечественной, как военные цензоры.

Но это никого не смущало. Пишущие знали, что их читают не только адресаты. Да и плевать! Лишь бы после войны было лето.

«Мы уедем в глухую деревню, где можно голыми купаться в реке и валяться среди цветов. Я буду целовать тебя, мой мальчик, везде-везде и еще раз везде и никогда не перестану…»

Так всегда бывает во время войны. Описания любви заменяют любовь. Миллионы разлученных рисуют картины рая, сочиняют коллективный рыцарский роман, который, если бы мог быть прочитан целиком, поразил открытием – сколько нежности чувствуют люди, занятые уничтожением себе подобных. Особенно под песни Клавдии Шульженко:

Влюбленный солдат идет в атаку, убивает вражеского влюбленного солдата, стряхивает его горячие кишки со своих сапог и возвращается на одинокую койку, чтобы написать, как я скучаю по твоим объятиям .

Жизнь другого, оставшегося на поле боя, растворяется в облаке слов, застывает в янтаре последнего письма. Он умирает не сразу, но со скоростью почты, которая, опаздывая, отставая, приходит недели, месяцы, годы спустя официального извещения о смерти автора, чтобы снова оживить его в воображении адресата. Этот танец никогда не кончается. Чтение – вдох, письмо – выдох. Пишущий и читатель меняются местами, перечитала свое письмо и вижу, что не рассказала, как скучаю по тебе, мой дорогой, без тебя, твоих писем мне совсем нечего читать…