Андрей Филимонов - Рецепты сотворения мира

Неуверенность заставляет переписывать текст до онемения пальцев, и в какой-то момент наступает отчаяние, клиническая смерть письма, пока новый вдох не освободит из памяти ранее прочитанное.

«Я буду целовать тебя всегда, на берегу реки, в прозрачной воде, в тени деревьев, на зеленой траве, на желтом песке, на белом снегу, под жарким солнцем, под звездным небом, на рассвете, когда птичий хор заглушает наши стоны, в шорохе дождя, утоляющего жажду, в тишине глухого леса, где мы оба станем молчанием».

Жаль, что действительность оказалась жестче этого милого порно и советская глушь была использована государством в иных, мрачных целях.

Но юных девушек государство интересует только в виде загса да еще почтальона, который приносит очередную серию любовных игр бумажных тигров. Ничего другого Галя знать не хотела и раздражалась, когда ее избранник писал о посторонних вещах, о смерти и горящих самолетах, как будто не верил в защитную силу ее чувства.

Она критиковала избранника за проявления эгоизма в ответ на письмо, где он признается, что не любит сбрасывать бомбы на людей, даже если это враги. Нездоровой показалась ей однажды высказанная летчиком мысль о том, что каждый взрыв уменьшает полезную площадь земли, и если война продлится еще год или два, то его самолету, возможно, некуда будет зайти на посадку.

В остальном он годился. Сильный, послушный, серьезный мальчик, с чем-то французским в своей красоте, наверное, потому, что одессит; талантливый, не хуже некоторых – отлично умел рисовать. Но главное, был готов пожертвовать всем, и собой в первую очередь, ради счастья любимой Галуси.

13.12.43 . Мой маленький мужчина, поздравляю тебя с твоим 23-летием. Я дарю тебе свою, чуть было не потерянную нами, любовь. Пусть эта любовь заставит нас следующий декабрь, месяц наших рождений, провести вместе. И пусть заставят нас когда-нибудь мечты четырех лет очнуться от детства, стать взрослыми. 21 и 23. Это, кажется, уже немало.

В старину люди имели размах. Мой прадед, Павел Васильевич Филимонов, точно знал, какие слова произнесет перед смертью. Вот они: «Раньше надо было думать!» Найденные в минуту вдохновения, слова хранились в записной книжке, ожидая своего часа. Пока час не пробил, Павел Васильевич служил.

Малороссийские Филимоновы, от которых он произошел, любили перемены и в каждом поколении искали новую стезю на другом месте. Сын адвоката из города Сумы, внук черниговского священника, Павел Васильевич выбрал для себя Одессу, где занял должность инженера надземной железной дороги в грузовом порту.

Объект назывался Эстакада. С большой буквы. В Одессе любят большие буквы. По воздушному рельсовому пути товарняки подъезжали вплотную к бортам пароходов, где не лишенные театральности биндюжники открывали настежь двери вагонов, выпуская на волю сыпучие тела муки, зерна, угля, которые потоком изливались в широкие желоба и уползали, под собственной тяжестью, в пароходный трюм. Цвет поднимающихся над Эстакадой трудовых облаков, словно индейский телеграф, оповещал город, какая субстанция нынче грузится на корабли. Во-первых, это было красиво…

Интересную работу нашел мой прадед. Словно античный бог, он восседал на перекрестке четырех стихий: у границы земли и воды, где по воздуху, плюясь огнем, бегают локомотивы.

Настаиваю – восседал. Глагол употреблен не для красоты. Время было такое: заседания да отсидки. Приличные люди относились к ситуации с пониманием. За теми, кому не сиделось, бегала злая милиция.

Оставшиеся в его жизни часы свободы инженер отдавал карточным играм. Нежно любил преферанс. Был в нем непобедим. Зимой расписывал пульку с капитанами дальнего плавания, летом вписывал сына на их корабли за мизерную плату.

Мальчика звали Митя. У него было завидное детство баловня Черного моря.

В июне закрывалась школа. В гавани разводил пары какой-нибудь «Красный черноморец», возивший в сказочный Батум членов профсоюза. Митя с чемоданчиком поднимался на борт в последнюю минуту, как было условлено.

Отчаливали, любуясь Лестницей. Говорили о революции девятьсот пятого года. «Броненосец Потемкин» был еще свежим блокбастером. Не многие видели его дважды.

Первый якорь бросали в Новом Свете. Членам профсоюза, которые страдали морской болезнью, наливали голицынское шампанское, недопитое членами Крымревкома. Со своим чемоданчиком Митя спускался на берег, ловил попутную телегу до Старого Крыма, где скучала пожилая родственница, не дождавшаяся алых парусов. Здесь, в десяти километрах от моря, начиналась Татария, сквозь которую просвечивала древняя Киммерия. В скалах над городком ютились худые армянские монахи.

Пожилая родственница ходила в церковь, откармливала ленивого трехцветного кота и раскладывала пасьянс. На Митю возлагалась обязанность таскать святую воду из источника, сонно пузырившегося в церковном дворе. В этой засушливой глуши вода неохотно выходит на поверхность. Возвращаясь с ведром по кривым пыльным улицам, Митя проходил мимо компаний маленьких татарчат, но они ни разу не проявили к нему интереса. Мальчишки ногами подбрасывали в воздух сухие кости животных. Девочки держали на руках свертки с младенцами. И так каждый день.

Вспоминая сверстников из родного города, Митя удивлялся. В Одессе дети разных народов были живыми и шкодливыми, даже воспитанные еврейские девочки. А здесь казалось, что детство проходит как сон.

Через пару недель старокрымской скуки другой карточный должник Павла Васильевича подбирал Митю на набережной Коктебеля и увозил на восток, в деревню контрабандистов, к дружественным туземцам, где маленький гость за три рубля имел сервис all inclusive – кумыс, лепешки и полную свободу.

На рассвете, проснувшись от молитвенных выкриков мужчин в тюбетейках, мальчик шел гулять на край земли. Это было рядом. Надо было только продраться сквозь ущелье, заросшее можжевельником. Крутая тропинка, петляя, вела в голубую бухту, куда тихие парусники причаливали, чтобы укрыть в холодном гроте груду наживы – коньяк, чулки и презервативы.

Они подходили к берегу на веслах, как на цыпочках, по-быстрому сбрасывали товар и исчезали в тумане моря голубом. Речь этих аргонавтов была еще страннее татарской – сброд языков со всего побережья.

Дождавшись отплытия парусника, Митя вступал в индивидуальное владение пиратской бухтой. Инспектировал берег, собирая потерянные моряками пылинки дальних стран. Колотил по бочкам с контрабандой в гулком, как барабан, гроте. Жарился на солнце. Растворялся в воде. Ловил розовых крабов на большой палец ноги, долго и терпеливо притворяясь утопленником среди камней.