Андрей Филимонов - Рецепты сотворения мира

Теперь уже не узнать, в чем причина несходства с самой собой женщины на фотографиях. Что виновато? Скудное питание двадцатых или склероз девяностых, когда составитель альбома не всегда узнавал своих родственников?

Чем дальше прогрессировала болезнь, тем вреднее становилось чувство юмора больного. В конце двадцатого века бабушка не могла найти на деда никакой управы. Он ежедневно чудил. Доставал из чулана свой официальный портрет с орденами, много лет украшавший «аллею трудовой славы», и говорил:

– Вот приколочу этого на палку и выйду на парад.

С удовольствием перевирал классиков, приговаривая «бабушка, бабушка в фартуке белом, что ты там строишь, кому?», или «дай, бабушка, на счастье лапу мне», или еще какую-нибудь ерунду. Однажды совсем потерял берега и позволил себе злую шутку над бабушкиным здоровьем. А это всегда было святое. Инцидент произошел осенью девяносто восьмого года. Телевизор сообщил новости о дефолте. Галина схватилась за сердце и легла на диван. Дед в тот момент курил на лестничной клетке. Вернувшись и обнаружив спутницу своей жизни в растрепанных чувствах, он изобразил пальцами пистолетик и, с громким смехом, произнес «пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой». Бабушку подбросило, как пружиной. Она обругала мужа паровозом, продымившим последние мозги. Он в ответ смеялся и давал сигнал к отправлению:

– Ту-ту-у!

– Кого мне подсунули? – вопрошала пространство Галина. – Это какой-то посторонний старик!

– Я – посторонний старик, – поддакивал дед.

– Верните моего Диму!

– Дима-а! – он заглядывал под диван, под кресло, под газету на подоконнике.

Галина была в отчаянии. А мне, по глупости, эта сцена казалась забавной. Я воображал себя писателем, наблюдающим жизнь. Хотя даже тогда понимал своим крохотным IQ , что вижу не лучшие ее минуты.

На просьбу рассказать о переезде в Киев дед ответил: приехали голые на тарелках. И ушел курить, забыв что пять минут назад уже делал это.

Он вернулся к курению после пятнадцатилетнего перерыва, имея перед тем сорокалетний стаж потребителя «Беломора». Рассказывал, что все годы воздержания ему снилось, будто курит любимые папиросы с картой ГУЛАГа и даже сигареты с фильтром, которые вообще-то не уважал.

Во сне он дымил сигарами Погарской фабрики, мимо которой отступал с остатками своей эскадрильи в сорок первом году. Немцы разбомбили их аэродром на второй день вторжения. Советские летчики как муравьи ползли по земле на восток в поисках исправных самолетов. Возле Погара они встретили брошенный поезд с табачной продукцией и набили ею вещмешки, из-за чего имели козырное положение во всяких бартерных сделках до конца войны.

Снились ему настоящие кубинские сигары в коробках с золотыми феминами, снилась махорка в оранжевых цибиках, голландский трубочный табак и даже северокорейские сигареты «птичка» за пять копеек, о которых ходила шутка, что их набивают морской капустой.

Ровно в семьдесят пять лет, прямо во время юбилейного обеда, дед махнул рукой на данное любимой жене обещание «больше никогда не дышать этой гадостью» и опять стал наслаждаться жизнью.

Когда он вернулся с перекура, я подверг его память новым атакам и выяснил, что про тарелки был никакой не бред, а чистая правда. Имелись в виду фарфоровые блюда, которые Елена Карловна расписывала, обучаясь дизайну в швейцарской школе. Блюда висели на стенах одесской квартиры. Их пустота казалась символической. Они пережили гражданскую войну. Но до Киева не доехали, превратились в средство передвижения, будучи проданы антиквару.

На вогнутой поверхности, не знавшей прикосновения пошлого супа, юная Елена когда-то изобразила фривольные сценки: пастушок заигрывает с пастушкой, поднося к ее алым губкам свою свирель.

Перед выпускными экзаменами бабушка учила меня анализировать «Мертвые души» на твердую пятерку.

– Помещики, которых встречает Чичиков, – говорила она, – делятся на два типа. Запомни: человек-кулак и человек-ладонь. Ноздрев и Собакевич – кулаки, Манилов и Коробочка – ладони. Плюшкин совмещает в себе оба этих типа, так как все, собранное им, пропадает зря.

Время было такое. Нельзя было человеку, а тем более юноше, думать своей головой. Это называлось «заниматься глупостями» или «страдать херней». Повсюду, особенно в сочинениях, требовались правильные мысли. Но их не хватало, как и всего остального. Поэтому репетитор-словесник был нарасхват, как шаман в период засухи у аборигенов Папуа и Новой Гвинеи. Я был счастливцем, имеющим собственного шамана.

– Запомнил? – спрашивала Галина. – Кулак и ладонь. Два типа. Очень просто. В жизни то же самое. Посмотри на нас с дедом. Он типичный кулак – все собирает, а я ладонь – отдаю.

Советская школа учила, что литература отражает жизнь. Лев Толстой как зеркало. Лев Толстой – зеркало как. Эта мысль считалась настолько правильной, что оспаривать ее решались только психи, не боящиеся диагноза «вялотекущая шизофрения».

Лично я боялся диагноза, но все равно выбрал вялотекущую несколько лет спустя, когда передо мной встал серьезный выбор между шизофренией и Афганистаном. Помню табличку «Психиатр» на двери кабинета в военкомате и фразу «сочиняет стихи абсурдного содержания» из медицинского заключения.

– Вы не хотите исполнять интернациональный долг! – с укором произнес глава комиссии, убеленное сединами светило карательной психиатрии. – Почему?

– Хочу быть персонажем Сэлинджера.

Светило покачало головой.

– Молодой человек, вы не далеко пойдете.

И оказался прав. Сам вскоре эмигрировал в Израиль, а я остался на родине, у корыта изящной словесности.

Что касается бабушкиной характеристики деда, то я с ней в принципе согласен, но не осуждаю. Станешь, пожалуй, кулаком, пережив голодомор.

Примерно через год после того, как Елена Карловна с детьми поселилась в Киеве, Сталин запретил украинским крестьянам сеять хлеб, одновременно разрешив всему советскому племени отмечать Новый год. Два решения вождя разъединили древний имперский принцип circus et panem и отразились на судьбе подростка Мити Филимонова. А также всей его семьи.

В Киеве они быстро привыкли вставать из-за стола с чувством голода. Новый год вернулся, хлеб исчез. Точнее, дешевый хлеб. Коммерческие магазины приводили в ужас своими ценами.

На улицах лежали невидимые тела голодающих крестьян и рабочих. Их в упор не видели ни представители власти, ни рядовые граждане. Только западные журналисты, проныры вроде Артура Кестлера, у которых зрение было устроено по-другому, замечали трупы в пейзаже. Остальные ничего не видели, а когда им пытались об этом рассказать, напрочь теряли слух.