Андрей Филимонов - Рецепты сотворения мира

Вскоре после Миллениума, со всеми поссорившись, дед отправился в царство бесплатного мороженого, а я за границу, где прежде не бывал и не до конца в ее существование верил.

Когда на юго-западной железнодорожной станции бывшего СССР вагоны поезда разом оторвались от земли для смены колес, я почувствовал себя метафизическим туристом, начинающим воздушные мытарства, бросающим на землю прощальный взгляд.

К счастью, поезд недолго висел в пустоте. Вагоны опустились на узкую европейскую колею и поехали в неизвестность. Молдавско-румынский (тавтология) пограничный пункт уплыл из окна купе, сменившись коричневым полем с одинокой фигуркой пахаря, идущего за деревянным плугом, запряженным в настоящего быка. Плуг вскрывал землю, как консервный нож. Это напоминало иллюстрацию из учебника истории Древнего мира и подогревало мои опасения насчет потусторонности заграничной жизни.

Вместе со мною в купе ехали два случайных попутчика, типичные соотечественники, два берега одной реки – патриот и либерал. Между ними завязался спор:

– Это называется Европа? – усмехнулся, глядя в окно, патриот. – Пашут, как в Средние века.

– Они, по крайней мере, пашут, – возразил либерал. – А мы?

Любовь к обобщениям – страшная сила. Они всерьез говорили «они» об одном-единственном человеке, который прилежно обрабатывал землю и ничего не собирался символизировать. Бедный румын и его домашнее животное, наверное, удивились бы, узнав, что на минуту стали для кого-то Европой.

Хотя вряд ли. После Дракулы и Чаушеску чему удивляться? Крестьянину было плевать на мнение сумасшедших пассажиров русского поезда, который миновал поле и остановился на станции, где бродили худые собаки и пестрое белье на втором этаже вокзала застило свисающий с крыши нестираный государственный флаг. Это было так смешно и красиво, что я расчехлил дедушкин «Киев» с целью произвести фотосъемку. Пока крутил диафрагму и резкость, на платформе материализовались два субъекта в голубом, носившие знаки отличия и фуражки с кокардами. Субъекты обратились ко мне на своем национальном языке:

– Вокзал – объект стратегический. Надо заплатить штраф.

Как тревожно понимать чужую речь без переводчика! Дома, в привычном мире, такое считается ненормальным. Имея за плечами опыт дружбы с карательной психиатрией, я нормально отношусь к ненормальности, но ситуация на перроне ужасно напоминала требование мзды за прибытие в страну мертвых. Я читал об этом в книге «Мифы Древней Греции».

– Вам нужен обол? У меня нету, честное слово, – в доказательство я широко открыл рот, чтобы румынские хароны убедились в отсутствии монеты.

Они попятились и исчезли.

– Вымогатели! – прокомментировал патриот. – Нищеброды. Мы им столько всего построили для счастья, а они все равно нас не любят.

– По крайней мере, они вежливы и не засовывают шампанское в задний проход своим жертвам, как ваши опричники! – огрызнулся либерал.

Всего меня, от заднего прохода до верхней чакры, объял ледяной ужас. Наверное, я все-таки умер, и эти двое – мой посмертный эскорт. Ангел света и аггел тьмы. Инь и ян. Змей-искуситель и святой Георгий. Мункар и Накир. Единство и борьба противоположностей. Гиппопотам, пожирающий грешников, и Озирис-адвокат. Но как определить, кто злой, а кто добрый? Оба выглядят непривлекательно. Один брызжет слюной, у другого изо рта пахнет ногами. Если это весь выбор, который предоставляет человеку загробный мир, тогда, наверное, спасибо, но лучше – ничего.

От тоски я выпил вина и заснул под монотонный бубнеж великая страна / больная страна, проклятый запад / прекрасный запад, а когда утром открыл глаза, в купе было пусто, мои попутчики растворились. Смутно помню, что ночью мы проезжали Бухарест. Ну и Дракула с ними!

Вскоре началась Болгария, и поезд задымился. Табачные облака взметнулись из окон вагонов, как флаги свободы. Курили все, кто обладал легкими, включая птиц в небе и цыганских лошадей у вокзала, с неизбежностью попадавших под дым. Курила, разумеется, и женщина в билетной кассе на маленькой станции, расположенной посредине страны, где я сошел, чтобы пересесть с международного поезда на местный.

Сошел и замер, охваченный чудесным ощущением края света. Парикмахеры выглядят как заговорщики. Язык – крепкая смесь турецкого с церковнославянским. Похмелье называется мухмурлук – словно ворчливый ручей толкает древнее мельничное колесо. Мечети стоят на холмах, а церкви в низинах. Турецкий закон требовал возвеличивать ислам. Но церкви все равно выше. Просто – в низинах. Маленькая славянская хитрость.

Провинция называлась Стара Планина. Считается, что жизнь там почти невозможна, как на Марсе или в ГУЛАГе. «Наша Сибирь», говорят болгары, и лица их суровеют. Ну да, конечно! Именно такой я ее себе и представлял: в горах слива, в трех часах езды на машине – Стамбул. Типичная Сибирь.

А вообще-то, кроме шуток, райское место, населенное просвещенными крестьянами. В каждой деревне есть «читалище» (не путать с Чистилищем!) и духовой оркестр. Никто никуда не торопится, потому что ни у кого нет денег на бензин, но это ничего, потому что есть картонный «трабант», работающий на третьем законе Ньютона. Если спихнуть «трабант» с горки, он по инерции едет вперед метров двести-триста, до следующего подъема, где пассажиры выходят и дружно толкают автомобиль вверх, но это тоже ничего, «трабант» такой легкий, никакого напряжения, одно удовольствие, при желании его можно носить на руках, как ребенка, а можно сложить вчетверо, как носовой платок, и засунуть в нагрудный карман.

Гуляя по долинам и взгорьям Старой Планины, я встретил пастуха, лежавшего на берегу неторопливой реки, на фоне Шипки, с книгой «Искусство этрусков» издания Академии наук СССР.

Разноцветные козы шатались вокруг и недоуменно блеяли: э-э-этрууски? Пастуха звали Федором, было ему тогда лет шестьдесят. Его отец, белый казак из Семиречья, по молодости играл в софийском Народном театре под руководством Массалитинова.

Услышав такое, я сделал стойку – вот она, удача! Мы взяли ноль семьдесят пять ракии и приступили к разбору эмигрантских фотографий, три четверти века ожидавших этой вечеринки в чулане пастушьей хижины. Я был уверен, что найду Володино имя среди подписей на обратной стороне портретов и групповых снимков.

Так и случилось. Мы обнаружили целую кучу Владимиров, Владов и Бобов. Многие без фамилий, кто-то с инициалами. Все примерно одного возраста – ровесники века. Любой из них подходил на роль моего двоюродного дедушки.

Пастух Федор душевно радовался широте открывшихся перспектив. Он, собственно, и подал идею выбрать Володю наугад. Сам Федор не владел информацией, поскольку родился перед Второй мировой, когда театральная карьера его отца уже закончилась и друзья молодости разбрелись по свету. А потом пришли русские советские, и отец все забыл. Три месяца допросов в НКВД заново отформатировали его память.