Александр Яковлев - Осенняя женщина [Авторский сборник]

— Что же это у детей руки не мыты? Ну-ка марш из-за стола! С такими руками за еду! Даша, куда же ты смотришь? Ты же отец!

Даша темненькая, полная. Она часто простужается, и даже в этот жаркий день ее заставили надеть плотное платье с длинными рукавами и закрытым горлом. Отцом ей быть не нравится, и она частенько забывает о своей роли.

— Раз ты мать, значит и мой им руки, — сердито отвечает она.

— Ну, все я должна делать! Все на мне! — возмущенно всплескивает руками Катерина.

У нее уже формируется девичья фигурка. Девочка знает об этом и носит обтягивающие майки и шорты. Даша посматривает на нее с грустью и завистью.

Из-за реки доносится мычанье, фырканье и постукивание множества копыт по закаменевшей земле.

— Куда пошла, так твою разэтак! Дорогу забыла! — надсадно ревет на всю округу пастух Трусов, щелкая кнутовищем. Звуки разносятся далеко, отчетливо. — У, сучья дочь!

— Угается, — восхищенно-танственно сообщает трехлетняя Настенка.

— Конечно, ругается, — рассудительно говорит Катерина. — Не слушаются коровки, вот он и ругается. Слушаться надо, вот и не будут ругаться.

Она уже минут десять тщательно вытирает стол. Время от времени запястьем поправляет якобы непослушные волосы, аккуратно собранные сзади в тугой пучок.

— Вот вы как сидите за столом? Извертелись все, изломались. А надо сложить руки и ждать спокойно, пока накроют.

Настенка послушно складывает на краю стола ладошки рядышком.

— А ты, Дрюня? Особого приглашения ждешь?

Белобрысый Андрюшка с дальнего конца деревни мрачно размышляет, недовольный девчачьим засильем. Затем все же кладет ладони.

— А у вас ружья нету, — говорит он басом. — Как же вы дачу охранять станете?

Старшим девочкам доверено заглядывать на участок Крыловых и проверять, цел ли замок на дверях избы.

— А зачем нам ружье? Если воры придут, мы такой крик поднимем, что все сбегутся. И тетя Нона, и баба Рая. А воры испугаются и убегут.

— Ага, испугаются, — презрительно говорит Андрюшка. — Вот мой дедушка — всех воров застреляет!

— Застреляет, — передразнивает Даша, ставя на стол игрушечные чашки. Все бы вам, мужчинам, стрелять.

— Ну вот, все из-за вас! — плачущим голосом сообщает Катерина, опрокинув своей неутомимой тряпочкой вазочку с любовно подобранным букетом.

Настенка, широко раскрыв глаза, смотрит, как в луже на столе барахтается свалившийся с ветки жук с изумрудными крылышками.

Андрюшка, стряхивая капли воды с трусиков, выскакивает из-за стола.

— Да ну вас с вашим чаем, — возмущенно восклицает он. — Каждый день одно и то же. Я лучше к деду побегу. Он сегодня насос на колодец ставит.

— Ну и пожалуйста, — фыркают девочки.

Андрюшка сбегает по извилистой тропке к родничку на берегу речушки. И резко останавливается. Над водой склонился незнакомец. Весело фыркая, он плещет на плечи и грудь студеную воду. Но вот берет с берега полотенце и поднимает голову.

— Привет, — удивленно говорит незнакомец. — Ты чей такой одуванчик?

Андрюшка, насупившись, молчит.

— Вода тут у вас — просто сказка. Рыбы, наверное, пропасть? спрашивает незнакомец, вытираясь. — Ну а грибы-то есть? Да ты чего такой неразговорчивый? Испугался, что ли?

— Я — зюкинский, — вдруг вполголоса говорит Андрюшка, бочком обходя родник. — И ничего я не испугался. А грибов нету.

И проскочив по камням неширокого брода, пулей летит вверх по косогору. Кто его знает, этого незнакомца, дачник это новый или… вор?!

— Куда прете, мать вашу! Вот же трава! Несет их…, - привычным рефреном разносится рев пастуха. — У, идолы!

— Хорошо-то как, Господи! — бормочет незнакомец, провожая взглядом мелькающую в высоких травах светлую головку. — А грибов, стало быть, нету. Жаль… Н-да, сушь-то вон какая. Природа… Так ее разэтак!

Еще со вчерашнего дня остался у меня должок. Димка заехал мне по голове ледянкой. Ненарочно, но больно. А пока я ревела, мамка и увела меня домой. Нечего, говорит, зря сопли морозить. Я и не успела этому Димастому отомстить.

Я стояла у окна, глядела на горку и соображала. Замысел вырисовывался примерно такой: толкнуть Любку, чтобы она шмякнулась на Димона. Любка толстая — мало не покажется. К тому же она вчера дразнилась, когда я плакала.

В общих чертах план меня устраивал. Оставалось продумать мелочи. Но тут я почувствовала неладное. На дворе светило солнышко, а в доме нашем зрел черный заговор. Направленный против моей свободы.

Мамка сначала шепталась с отцом. Хотя сама не раз выговаривала мне, что в присутствии посторонних шептаться неприлично. Мало того, она еще позвонила тете Жанне. А это уж совсем скверно. И мне все стало ясно.

— Я согласна, но с условием, — на всякий случай тут же дала я им понять, что козни не пройдут, — что купите мне два мороженых. Клубничное и шоколадное с орехами. И я их съем на улице.

Это я нарочно так сказала. Какие же родители согласятся? Вот я и сказала. А то придумали — в такой день и по музеям!

— Вечно ты со своим мороженым, — сморщилась мамка.

— С каким-таким своим? — возмутилась я. — Нету у меня ничего. Вот если купите, тогда да. А пока и говорить не о чем, — резонно, кажется, возразила я.

— Соображение не лишено логики, — хмыкнул отец.

И подмигнул мне. Он тоже не любитель таких походов. Но только знаю я его, изменщика, мамка уговорит.

— Тебе бы, конечно, пивом лучше надуться. А духовная пища? А долг перед ребенком? — завелась мамка.

Она бы еще долго нам нервы мотала, но тут пришла тетя Жанна.

И они принялись обсуждать эту самую духовную пищу. Ужас какой-то.

Мамка настаивала на искусстве Востока.

Тетя Жанна уверяла, что «похавать культурки» не худо бы на лоне модернизма.

Даже отец и тот нес какую-то чушь о традициях и преемственности поколений.

Не упомнишь всего, что они там городили.

Я смотрела в окно. Каждый раз, когда съезжал с горки Димон, у меня прямо пальцы на ногах поджимались. Вот бы он врезался… Или в него…

А бодяга о духовной пище не прекращалась.

Мамка трелью выводила: «Ре-рих».

Тетя Жана как в барабан долбила: «Кан-дин-ский».

Отец твердо держался питательности русского искусства.

Но тут пришла на горку мать Димастого и повела его домой. Димка упирался и получал по затылку. И было его почему-то жалко.

Лишали нас детства, гады, вот чего, подумала я. Повернулась к этим трем взрослым недоумкам и, может быть в грубоватой форме, но заявила:

— Ну не знаю, чем вы там будете питаться, а я уже сыта.

— Дождешься ты у меня, — заверяю я. — Попомни мое слово, дождешься.

— Ну, пойди и сам посмотри, — говорит он. — Что я, обманываю?

Я иду к телефону, отложив газету.

Он, полон возмущения, тащится сзади. Сопит. Ремешки сандалий клацают по паркету.