Александр Яковлев - Осенняя женщина [Авторский сборник]

Мы еще посидели на чердачной лестнице, дохрустывая яблоки. Затем Ромка запустил огрызком в дверь Редькиных и торжественно заявил, что станет космонавтом.

А все равно веселое было время! Все было впервые. И все мы хотели стать космонавтами…

Деду стукнуло девяносто два. Согласитесь, возраст почтенный. Если с умом им пользоваться, можно многого добиться.

Дед добивался.

Он шлялся по комнатам, гремя палкой, мешался у всех под ногами, вспоминал боевое прошлое и время от времени вдруг жалостливо вопрошал:

— А куда бабка-то моя ушла? Когда вернется?

Бабушка преследовала его по пятам и из-за плеча весело подмигивала: не обращайте, дескать, внимания, из ума, дескать, старый выжил. Хотя, собственно, веселого лично для нее ничего тут не наблюдалось. Чего уж тут веселого, если тебя напрочь не замечают?

Деду, конечно, говорили:

— Да вот же бабушка! Вот она!

Дед оглядывался и недоуменно мотал сивой своей, извиняюсь за выражение, башкой.

— Нет, это какая-то другая женщина. А вот куда моя бабка ушла?

Ну, потом всем надоела эта морока, и деду просто стали говорить:

— Скоро, скоро придет твоя бабушка.

Даже бабушка говорила:

— Скоро, скоро придет твоя бабушка.

Вот чего дед добился. Но все это ерунда. Как-то за обеденным столом, куда его допускали весьма нечасто из-за неряшливости, он сказал, внимательно пронаблюдав за всеми:

— Эк вы неопрятно живете.

А потом обвел всех еще раз взором, уже снисходительным и какбы между прочим сказал:

— И вам нет смысла жить лучше.

И добавил:

— Потому что жить лучше будете все равно не вы.

И удалился к себе, победно вбивая конец своей чертовой палки в лакированный паркет!

Вот какой дед. К тому же он в молодости вел очень здоровый образ жизни. Он прямо все уши мне прожужжал о том, как он занимался спортом, не пил, не курил и так далее. Ужасно он порой бывал утомителен.

Но с другой стороны. Возраст его вселял в меня изрядную толику надежды. У меня был корыстный, признаюсь, расчет — попользоваться дедовыми генами. То есть, дотянуть и самому до почтенного возраста, а потом уж в свое удовольствие морочить наследникам головы.

А дед-таки помер, царство ему небесное, чуток не дотянув до ста.

А потом мне сказали, что дед этот мне не родной. И вообще никакой.

Он и тут всех одурачил, женившись на бабушке, когда я уже существовал вовсю! И появление внука ему не стоило ровным счетом ничего!

Узнав об этом, я жутко расстроился. Причем расстроился не один раз, а два.

Первый раз — из-за генов, которых мне теперь не видать. А второй раз расстроился из-за «зачем сказали?».

Ну не знал бы я, что дед мне не родной… Но хотя бы психологически был настроен на долголетие, черт с ними, с генами! И только может быть внезапно и ненадолго был бы удивлен кратковременностью моего существования. Ведь тут никто толком еще не знает, что главное — гены или психология. А мне вот так взяли и ляпнули.

А раньше молчали. Гуманисты…

Каждый вечер окна нашего дома с тревогой посматривают на запад. Сегодня, к их радости, небосклон чист. И они поспешно расхватывают закат. Хватило всем. Но ненадолго. И я тороплюсь.

— Нет, нет, голубчик, милый, я останусь ждать, — говорит она чуть встревоженно. — А ты иди, иди… Только скорей возвращайся. Хорошо?

Я сбегаю по лестнице, не дожидаясь вечно занятого собою лифта. И уже на улице не спеша иду вдоль окон. Они сейчас увлечены. Каждое вглядывается в свой фрагментик заката. Тот красуется перед ними ясными пастельными тонами.

Дом не обращает на меня внимание. Весь, вытягиваясь и привставая на цыпочки, он тянется вслед уходящему солнцу. Ведь до следующего заката стоять окнам темными, пасмурными.

Дойдя до угла, поворачиваю обратно и возвращаюсь к нашему подъезду под неумолчное и въедливое ворчание старушки с первого этажа. Она, резонно, с ее точки зрения, высказывает возмущение. По поводу того, что заглядыванием в чужие окна я смущаю ее покой. Тот самый, которого она ждала всю жизнь. Я вспоминаю: мне пора, пора…

— Миленький, где же ты так долго был? Ты же знаешь, как одной ждать…

Я понимаю ее тревогу. Одному ждать действительно невыносимо. Независимо от того, что ждешь. И мы стараемся не оставлять друг друга наедине со временем.

Я сажусь рядом, беру ее ладони в свои и начинаю ей рассказывать мой сон:

— Смешно… Мне приснилось, что кто-то позвал меня. Я встал и… пошел. А проснулся посреди комнаты!

Мой рассказ ее не успокоил.

— А… а я? Где была я? Почему тебя одного позвали?

— Нет, и тебя звали. Но ты крепко спала. И это хорошо. Во сне не так утомительно ждать.

Она соглашается. Но тут же спрашивает:

— Ты бы так и ушел один?

— Нет, конечно, что ты. Я же сказал… Я проснулся. Чтобы вернуться за тобой.

— А потом? — требует она. — Что было потом?

— Потом?… Ну… Я посмеялся и лег.

— А голос? Какой был голос?

— Очень простой, хороший. Словно друг на улице окликнул.

— Хм… Друг… Друзья…

Она смотрит с подозрением. Глаза покрываются влагой.

— Тебе нельзя волноваться, — напоминаю я. — И вообще — это все сумерки. Вот подожди, я включу свет.

Я дергаю шнурочек раз-другой. Лишь с третьей попытки мне удается вызвонить свет.

Она тут же говорит?

— Так я и знала… Какая гадость… возмутительно…

И с негодованием смотрит на градусник.

— Ну, перестань. Просто к вечеру стало прохладнее. Так всегда бывает.

— Нет, — настаивает она. — Не всегда. Он чувствует мое приближение. И как только видит меня, сразу опускает свой столбик на градус. Вот стоит мне сейчас выйти, он тут же поднимется. Сейчас увидишь…

— Ради Бога, сиди. Ведь если ты выйдешь, мы оба окажемся в одиночестве.

Действует. Замирает.

На свет тем временем летит всевозможная насекомая живность. потолкавшись в хороводе вокруг лампочки, рассаживаются по любимым местам и тоже начинают ждать.

Желтый мотылек пристраивается у нас над головой. Мы оба поворачиваемся к нему. Сейчас, со сложенными крыльями, он уже не похож на порхающий фонарик. Скорее на тыквенную семечку. Три коричневых пятнышка на крыльях.

Я тихонько дую на него. Он сердито обтирает усики лапкой и бочком перебирается подальше от меня. Но не улетает.

— Не выносит русского духа, — говорю я.

— Тихо, — шепотом говорит она. — Не трогай его. У него ведь очень короткая жизнь. По нашим меркам — он уже год сидит сейчас. Целый год! Сидит и думает, думает… Вот умница-то, а?

За стеной слышится негромкий мелодичный звук.

— Пианино? Но кто это?

— Боже мой… Ей уже купили пианино, — испуганно говорит он.

— Кому?

— Да девочке. Маленькой такой… помнишь, у соседей?

— Девочке? У них был ребенок, я помню… Ма-аленький…