Эдуард Володарский - Птицы белые и черные

— Не надо… — простонала она, прижимаясь к нему все сильнее. — Не надо.

— Маша… Машенька… Зачем я уговорил тебя с поезда сойти — век себе не прощу. — Глаза его были закрыты, он бормотал, словно в забытьи. — Уехала бы, и все забылось… А теперь не могу… пропал я, пропал, Маша…

…На станции из санитарных вагонов выгружали раненых. Ходячие прыгали на костылях или просто шли, растопырив в стороны загипсованные руки. Лежачих укладывали на носилки пожилые санитары.

А возле вагонов толпились женщины, эвакуированные и местные, жадно разглядывали раненых.

Перед ними выступил сумрачный военврач с одной шпалой в петлице гимнастерки:

— Просьба к местным жителям, поскольку госпиталь переполнен тяжелоранеными, оказать содействие и пустить легких, ходячих, на постой до полного выздоровления. Раненые будут обеспечены всем необходимым — сухим пайком, дополнительно продовольственными карточками, бельем.

Тут же раздались бодрые, бравые голоса «ходячих»:

— Что, бабоньки, что, мои красивые, кто возьмет?!

— Вы не глядите, шо он однорукий! — подхватил другой. — Мужское достоинство при ем! — И дружный добродушный смех.

— И ест мало! На завтрак — полведра каши с маслом! Поспит и снова есть просит! — И опять смех.

И вдруг из толпы выделилась одна, тридцатипятилетняя, в застиранном ситцевом платьице выше колен, загорелая под степным ярким солнцем.

— А пошли ко мне, служивый. — Она обращалась к высокому белобрысому солдату с пшеничными усами.

Тот оробел вначале, оглянулся на товарищей.

—- Давай, Васек, не тушуйся! Гля, какая орхидея!

— Ну, Васек, ну, хитрован, всю-то дорогу ему фартит!

— Тебя как звать-то? — спросил солдат, дурашливо улыбаясь.

— Полиной звать. Мужика моего убило, и брата тож… двое детишков у меня.

— Здешняя?

— Здешняя. — Она смотрела на него строго и требовательно, и солдат все робел, переминался с ноги на ногу. — Так идешь ай нет?

В толпе баб послышались смешки, восхищенно-испуганные голоса:

— От, бесстыжая! При всем народе-то…

— Че, бесстыжая? Солдатик ладненький, и глаза веселые, сияющие!

Маша, которая тоже была в толпе женщин, невольно засмотрелась на женщину и солдата.

— А меня Василием звать, — наконец широко улыбнулся солдат. — Василий Плотников. Далеко живешь-то?

— Близко… У нас тут все близко.

— Ты бы в госпитале сперва отметился, орелик, — сказал, проходя мимо, пожилой санитар. — А уж после шуры-муры…

— Успеется! — весело ответил солдат и обнял женщину здоровой рукой за плечо.

Они не спеша двинулись по перрону и разговаривали уже, как старые знакомые.

— Ты только не бреши, скажи правду, женатый?

— Ей-бо, нет, не веришь?

— Верю… Зачем обманывать, я же сама позвала.

А в толпе женщин раздавалось уже с завистью:

— Ты глянь на них — прям влюбленные…

— Бабье сердце, што горшок с кипятком: што всплыло, то и было.

А эти двое уходили все дальше и дальше, прижавшись тесно друг к другу, и солдат что-то уже нашептывал ей на ухо, а она смеялась заливисто, закидывала голову с тяжелым блестящим узлом волос на затылке, и ни до кого им уже не было дела.

А женщины все высматривали среди раненых знакомое, родное лицо. Жила в истосковавшихся, глазах надежда. Но вот еще одна вдова поманила к себе солдата на костылях. Они отошли чуть в сторону и тихо разговаривали. Женщина стыдливо улыбалась, чертила носком сапога узоры по земле. Солдат то хмурился, то ухмылялся.

— Одна загвоздка, Вера Петровна… — доносились обрывки фраз: — Как поправлюсь — опять на фронт.

— Ну дак что ж… одного не дождалась, может, тебя дождусь…

— А детишек я очень даже люблю. И когда выпью — совсем смирный.

Маша протолкалась к самому вагону, заглядывала в окна, жадно смотрела на лица раненых, которых выносили и которые сами выходили из вагона.

— А вы с какого фронта? — спросила она у одного.

— Спроси лучше, с какого тут нету… Кого ищешь-то? Мужа, брата?

— Мужа…

— Это, милая, все равно што иголку в сене искать…

Вместе с ранеными из вагонов выгружали и умерших, наглухо зашитых в брезентовые мешки. И толпа женщин молча расступилась, многие крестились и что-то шептали.

Санитары складывали умерших на телеги. Слышались слова санитаров, усталых, запыхавшихся:

— Хорошо хоть кладбище рядом… Нно, милые, поехали…

Две подводы одна за другой потащились через переезд, по другую сторону от станции. Там пыльная, твердая дорога вела прямо к кладбищу.

Маша, опустив голову, шла по путям вдоль поезда, потом свернула, спустилась с насыпи, пошла мимо кладбища. Она уходила все дальше и дальше в степь…

Блекло-синее небо медленно наливалось чернотой. С юга выползала огромная туча, даже в воздухе стало чернеть. Издалека угрожающе пророкотал гром.

Маша лежала в сухой жухлой траве, зажав уши ладонями, лежала неподвижно, будто умерла.

Антипов подошел, сел рядом.

— Пойдем, Маша… Сейчас ливень будет…

Она резко села.

— Я дрянь, Коля… Жуткая дрянь…

Он обнял ее, притянул к себе, поцеловал. Его сильные руки сжимали, мяли ее плечи, клонили к земле. Маша повалилась на спину, и огромное черное небо распахнулось над ней, и глаза Антипова, его губы были нестерпимо близко. Он покрывал торопливыми поцелуями ее глаза, щеки, шею, грудь. Она слабо отвечала на его поцелуи, потом руки ее, будто помимо воли, обвили его шею, ерошили волосы на затылке, с хрустом в пальцах вдавливались в его плечи. Она задыхалась от гибельного счастья, улыбалась, пришибленно бормотала:

— Коля… Коленька… О-ох, Коля…

Первые тяжелые капли ударили по земле, и даже пыль поднялась, и через секунду хлынул секущий ливень, холодный и тяжелый'. Капли больно били Машу по лицу, барабанили по спине Антипова.

Она вдруг застонала, напряглась вся, выгнувшись дугой и упершись руками ему в грудь, оттолкнула и вскочила на ноги.

Ливень хлестал все с большей яростью, дымной, сплошной завесой окружал их. Маша торопливо застегивала кофточку на груди, пальцы не слушались.

— Нет… нет… никогда… никогда…

И она пошла по степи к станции, потом побежала, все быстрее и быстрее, и ливень больно сек ее по лицу, груди, коленям, пряди взмокших волос налипли на лицо.

Антипов остался стоять, опустив голову. Тяжелые руки как плети висели безвольно, тянулись к земле. Он даже сгорбился, будто непомерная ноша давила на плечи.

Лето было уже в разгаре, когда голубятню ограбили. Случилось это ночью, а утром, выйдя на работу, Витька увидел амбарный замок, распахнутую дверцу. Он тихо вскрикнул и бросился внутрь.

Там было множество пуха и перьев — и ни одного голубя. Витька как пришибленный перебирал перья, сухой голубиный помет, корки хлеба.

— Гады-ы… — Лицо его скривилось, и он завыл тоненько и жалобно: — У-у, гады-ы! Убью-у! — И повалился лицом на деревянный помост, в пух и перья.