Эдуард Володарский - Птицы белые и черные

Скоро возле голубятни собрались маленькие обитатели барака, сопели и вздыхали. Из голубятни слышались тонкие завывания Витьки. Чуть позже стали выходить на работу взрослые, заспанные и осунувшиеся. Спрашивали:

— Че стряслось-то? Чего он воет?

— У нас голубей украли, — с серьезным видом отвечали мальчишки.

— Фью-ить! Вот сволочи… — посочувствовав, взрослые спешили на работу.

И только Маша забралась внутрь голубятни, где лежал, скорчившись, Витька, и принялась тормошить pro:

— Ну, перестань, Витька, перестань, найдем мы твоих голубей, слышишь, найдем! На работу иди, опоздаешь ведь… Знаешь, что за опоздания бывает?

— У-У-У·.. — снова в забытьи выл Витька.

— Витенька, миленький, честное слово, найдем. — Маша прижимала его к груди, гладила по голове…

…Витька долго лежал оцепенев. Безучастные ко всему глаза смотрели в одну точку. Потом он шевельнулся, сел и стал медленно отряхиваться. Потом приподнял помост, пошарил там рукой и вытащил что-то завернутое в промасленную тряпицу. Когда развернул, там оказался самодельный самопал. Короткий ствол, маленький аккуратный приклад, затвор и единственный патрон в затворе. Витька проверил этот единственный патрон, сунул самопал за пояс брюк так, что наружу торчал только приклад, сверху прикрыл его подолом клетчатой ковбойки, заправил ее в брюки и выбрался из голубятни.

Преданная ребятня была у входа, и все разом посмотрели на Витьку страдающими глазами. Их детские; сердца разрывались от жалости к Витьке и. пропавшим голубям. Витька коротко глянул на них, натянул кепку на самые глаза и зашагал от барака прочь.

…Он слонялся по базару, выискивая и высматривая. Торговали там всем, чем только можно было торговать, и меняли все, что только можно было менять. И только на еду. Книги и посуду, обувь и одежду, дешевые украшения и пластинки с патефонами, чайники, кастрюли, самовары. Инвалид в расстегнутой телогрейке, в военной фуражке, из-под которой выбивался кудрявый лихой чуб, торговал самодельными, сделанными из пластмассы мундштуками.

Толокся на базаре разношерстный люд, галдели, торговались, менялись. Сновали здесь и там оборванные, с голодными лицами беспризорники.

Фотограф-пушкарь бойко зазывал клиентуру, стоя у фанерного, аляповато разрисованного щита. На щите был изображен цирк и дрессировщик, вкладывающий голову в широко распахнутую пасть льва. Вместо головы дрессировщика была прорезь.

У забора сидел слепой, с обожженным лицом, в черном морском бушлате, под которым виднелась тельняшка, играл на старенькой гармони и пел надтреснутым, но сильным голосом:

Витька нашел в углу базара, за газетным киоском, знакомых голубятников. Двое были с плетеными садками, в которых сидели голуби, а несколько человек держали своих (по одной-две штуки) за пазухами пальто и брезентовых плащей.

— Привет, Витек. Глянь, какого короля достал. — Небритый, тощий дядя в кепке и плаще достал из-за пазухи белогрудого, с кофейными крыльями и хохолком на аккуратной точеной головке голубя.

Витька скользнул по нему равнодушным взглядом.

— Махнемся на твоего почтового? — предложил небритый дядя.

— Нету…

— Как — нету? Неужто продал?

— Украли… всех украли…

— Вот это номер, — изумился дядя и посоветовал: — Ты у беспризорников пошуруй, Витек, наверняка они…

В это время из толпы вынырнул парень лет шестнадцати:

— Вот, надыбал. — Он показал из-за отворота большого, не по росту, пиджака горлышко бутылки.

Однорукий инвалид глянул на этикетку бутылки, присвистнул:

— Денатурат. Смертельно. Яд… Черепушка с костями.

— Ничо, пойдет… — сказал небритый, захламленного вида, старикан. — Чуть водичкой разбавить, и «голубой Дунай» будет… Опробовано…

— Эх-ма! — вздохнул другой инвалид, на деревянной ноге. — Знал бы подлюга Гитлер, што мы пьем, враз бы капитулировал…

— Ну, иди ко мне… ну, скорей, маленький мой, картинка моя нарисованная, — сидя на корточках, звала, манила пальцами Маша.

Малыш нетвердо стоял на ногах, держась за ножку стула. Его покачивало из стороны в сторону, круглые глазенки смотрели на мать со страхом.

— Ну, иди сюда, Игоречек… иди скорей, — звала Маша.

Малыш сделал несколько неверных шагов, потерял равновесие и упал на попку, громко заревел.

— О, боже мой, какое страшное горе! — Маша подхватила сына на руки. — Пора нам ходить, Игорек, пора. А то папка придет с войны, а Игорек еще и ходить не научился. Куда это годится?

С малышом Маша вышла из комнаты, прошла почти до конца коридора и постучала в комнату, где жили тетя Даша, Витька и две его маленькие сестренки.

— Ну, что, тетя Даша, не появился? — спросила Маша.

— Нету… вот уж вторую смену не вышел… — покачала головой тетя Даша.

Лицо у нее сделалось совсем желтое, почти болезненное, в углу рта зажат погасший окурок папиросы. Она сидела в ватнике и сапогах, печка-буржуйка была холодная. Рядом гудела керосинка, и на сковородке шипела какая-то еда. Тетя Даша только пришла с работы — руки были в порезах и ссадинах, в пятнах мазута. Посреди комнаты на полу играла с куклой-«инвалидом» младшая, Лена.

— Картошку помешай, Ленк, — сказала тетя Даша. — Не слышишь, пригорает… И Люську позови, ужинать пора…

— Тетя Даша, поглядите за Игорьком, — попросила Маша. — А я пойду.

— Куда?

— Искать пойду Витьку…

— Ничего… — Тетя Даша даже не взглянула на нее. — Сам придет…

— Вы что такая, тетя Даша? — Маша взглянула с испугом. — Случилось что?

— Случилось. — Тетя Даша безучастно вынула изо рта окурок. — Вчера похоронку получила.

У берега реки приткнулась старая проржавевшая баржа — без крыши, без окон и переборок. На палубе, у самой воды, горел костер, и на шесте жарились ощипанные птицы. Двое оборванных беспризорников лет тринадцати с жадностью голодных волчат ели зажаренных голубей. Окровавленные пух и перья валялись вокруг.

Они были так поглощены едой, что не слышали, как из-за глинобитного строения показался Витька, подошел близко. Они вздрогнули и выронили обглоданные птичьи остовы, когда услышали задыхающийся от ярости Витькин голос:

— Вкусно, да? Вкусно?

Они смотрели на него с ужасом, стоя перед костром. На чумазых, исхудавших лицах играли отблески огня.

Витька вскинул самопал и прицелился.

Семь ярких звезд Большой Медведицы мерцали в чернильной мгле над головами беспризорников. Один из них вдруг заплакал и повалился на колени:

— Жрать хочется… очень хочется… прости, дяденька…

Витька вздрогнул даже, когда он назвал его дяденькой, и опустил самопал.