Эдуард Володарский - Птицы белые и черные

— Ой, Робка, ты даже целоваться не умеешь. Хочешь, научу?

— Научи…

Она потянула его в подъезд и там, в темноте, снова поцеловала и обнимала изо всех сил. Кепка у него упала на пол, Милка ерошила его волосы, гладила кончиками пальцев по лицу. Потом сказала серьезно:

— Только никогда не думай про меня плохо. Никогда, хорошо?

…Мать Нюра перешивала старую отцовскую рубаху. Уютно стрекотала швейная машинка «Зингер», низко над столом висел абажур, освещая лицо мамы, руки, сновавшие по столу. Она вздрогнула и подняла голову, услышав, как щелкнул замок входной двери, потом раздались шаги по коридору, и в комнату вошел Робка. Мать еще ниже опустила голову, быстро завертела ручкой машинки. Стрекот наполнил комнату.

— Ну что, кончилась твоя учеба? — вдруг спросила мать. — Больше не тянет?

— Почему? — пробормотал Робка, доставая из шкафа одеяло и подушку. — Директор не пускает…

— За что же тебя пускать, шпану и прогульщика? Чтоб ты другим учиться мешал? — Мать смотрела на него твердыми усталыми глазами. — Не хочешь — не надо. Иди на завод, на стройку… А ты? У матери на шее сидеть собрался? Или, может, воровать станешь? На блатную романтику потянуло?

Робка молчал, расстилая на кожаном старом диване простыню и одеяло. Спиной он чувствовал требовательный взгляд матери.

— Ты думаешь, для чего я живу? Чтоб тебя на ноги поставить… чтоб вы людьми стали, а не какими-то отбросами… В общем, решай сам: не хочешь учиться — иди работать…

— Сказал же, директор не пускает, — пробурчал Робка.

— Учитель сегодня приходил, спрашивал, почему ты в школу не ходишь. А я и хлопаю глазами, как дура… Говорил, память у тебя хорошая…

Робка разделся, юркнул под одеяло, вытянулся и закрыл глаза. Стало тихо, снова застрекотала машинка.

— Мама, а за что отца посадили? — после паузы спросил Робка. — Он что, воевал плохо?

Стрекот прекратился. Мать обернулась к сыну, лежавшему с закрытыми глазами, проговорила:

— Я уже тебе говорила: в плену был…

— Другие тоже в плену были… Вон дядя Толя из сороковой квартиры…

Мать не ответила; отвернувшись обратно к машинке, стала возиться с рубахой. Потом сказала, глядя в пустоту:

— Кому какой следователь попался… Кому повезло, а кому…

Костина мама была молодая, красивая, в каком-то жутковато-роскошном халате небесно-голубого цвета, пышная прическа — с шестимесячной завивкой, холеные руки с огненно-красными лаковыми ногтями. И прихожая была царственная: громадное зеркало в тяжелой, красного дерева, раме, какие-то диковинные китайские вазы с изображениями пузатых полуголых людей с тощими бородками, и узкоглазых красивых женщин, и деревьев в горах, и причудливых птиц… и холодно поблескивал навощенный паркет в убегающем в глубь квартиры коридоре.

— Здравствуйте, мальчики. — Голос у Костиной мамы был глубокий и бархатный. — Как вас зовут?

— Богдан… — сказал Володя, прикрывая сумкой заплатки на коленях.

— Роба… — сказал Робка.

— Что это за имя — Роба? — удивилась мать. — Роба — это, кажется, матросская одежда?

— Имя такое… Роба… Роберт…

— Ах, Роберт, — милостиво улыбнулась Костина мама. — Совсем другое дело. Ну что ж, Костик, угощай друзей чаем.

В квартире, огромной и светлой, были и гостиная, и кабинет Костиного отца, и спальня, и отдельная для Кости комната, и просторная белая кухня. Посреди гостиной — большой круглый стол под белой скатертью, на котором красовались синие чашки и большой, с синими цветами, фарфоровый чайник.

Все это выглядело торжественно. Еще стояла хрустальная ваза, полная конфет в разноцветных обертках, и большой пышный белый торт посередине, уже нарезанный на куски.

В молчании расселись за столом. Богдан боялся положить руки на белоснежную скатерть и держал их под столом. Костина мама разлила чай по чашкам, положила каждому на тарелку по куску торта.

— А меня зовут Елена Александровна, — улыбнулась она.

— Мам, включи телевизор, — попросил Костя.

И тут произошло чудо. Елена Александровна подошла к большому, полированного дерева, ящику, стоявшему на тумбочке, отодвинула матерчатую шторку и нажала какую-то кнопку. Засветился маленький прямоугольничек. Перед ним была укреплена квадратная линза, наполненная водой. Это линза в два раза увеличивала светящийся прямоугольник, хотя несколько и искривляла его. Елена Александровна повертела какие-то ручки, полосы на экране исчезли, и… появились живые маленькие люди, и раздались голоса. Передавали какой-то спектакль.

Ребята, вытянув шеи, ошеломленно смотрели на экран, забыр про угощение.

— Это «Анну Каренину» передают из МХАТа, — сказала мать Кости.

Ребята были поглощены зрелищем. Елена Александровна снисходительно улыбнулась и ушла. Увидев, что она ушла, Богдан начал жадно есть ложкой торт, прихлебывая из чашки чай, и краем глаза косился на светящийся экран.

— Че-то я не пойму, как это передается? — спросил Робка. — Радио — это понятно, а это как?

— Спроси чего-нибудь полегче, — ответил Костя. — Техника на грани фантастики.

А Богдан, съев торт, стал потихоньку брать из вазы по одной-две конфеты и прятать в карман суконной куртки с вельветовой вставкой на груди. Он не видел, что Елена Александровна уже давно стоит в дверях и с еле заметной улыбкой наблюдает за ним. Костя и Робка к угощению так и не притронулись.

— Что ж вы не едите, ребята? Чай давно остыл. — Она подошла к столу, погладила Богдана по голове: — Ешь на здоровье, зачем ты в карман прячешь? Я тебе сама с собой всего дам…

Богдан вскочил как ужаленный, лицо залила краска:

— Я не брал… я сестренкам хотел… я… — Он сорвался с места, едва не опрокинув тяжелый, с резной спинкой, стул.

В прихожей Богдан схватил полевую сумку, с трудом открыл дверь и выскочил на лестничную площадку.

— Странный какой паренек, — пожала плечами Елена Александровна. — Я совсем не хотела его обидеть…

— «Не хотела», «не хотела»! — капризно закричал Костя. — Вечно ты!

Робка тоже встал, проговорил хрипло:

— Спасибо… мне тоже нужно…

…Место это называлось «Церковка». Находилось оно позади массива темно-серых десятиэтажных домов, недалеко от набережной Москвы-реки. Здесь, в окружении стареньких двух-трехэтажных домов находилась полуразрушенная церковь с приземистыми пристройками. Повсюду высились груды битого кирпича и щебня. Если забраться по шатким деревянным переходам на колокольню, открывался вид на Москву-реку и на дома на противоположной стороне — целое нагромождение домов, скопище огней. Среди всей этой мешанины стен и крыш выделялся дом Пашкова на холме — теперь Библиотека имени Ленина.

Здесь и нашел Володьку Богдана Робка. Он сидел на груде щебня и задумчиво смотрел в пространство.