Эдуард Володарский - Птицы белые и черные

А в дальнем углу кухни сидела восьмидесятитрехлетняя старуха Роза Абрамовна, курила, опершись на палку, длинную папиросу «Герцеговина Флор» и безучастно наблюдала за потасовкой. На длинном костлявом пальце левой руки сверкал старинный золотой перстень с большим бриллиантом.

Кто-то из соседок снял растянутую под потолком для просушки белья веревку, и Егора Матвеевича скрутили по рукам и ногам, усадили на стул и привязали к нему. И напоследок отвесили пару оплеух. Отделали они его сильно — под глазом лиловел синяк, нос расквашен, на щеках и шее широкие царапины.

— Вера, не вздумай развязывать! — кричала разъяренная Полина. — Пусть до утра охлаждается!

— На фронтовика — коллевтивом? — мычал Егор Матвеевич. — Ладно, я вас тоже! Как Наполеон, по частям бить буду!

— Вот мужики с работы вернутся, они с тобой потолкуют!

— Развяжите, мегеры ползучие! Насильницы!

Володьку Богдана трясло, как в ознобе. Мать уже увела Катьку и Вальку в комнату, одна за другой расходились соседки, и скоро остались Володька, Егор Матвеевич и старуха в углу кухни.

— Володь… — позвал отец. — Там в валенке, под кроватью… чекушка лежит… принеси…

Володька вдруг схватил со стола широкий кухонный нож и рванулся к отцу. Весь трясясь, он поднес лезвие к самому лицу отца:

— Еще рраз ммать тронешь — ззарежу, ппонял? Ночью сонного зарежу…

— Ты что, Ввовка, ччокнулся? — Голос у отца стал трезвым.

— Я завтра умру, — вдруг раздался из дальнего угла кухни голос старухи. Все это время она сидела неподвижно, сухая, совсем седая.

— Никто меня не любит, — всхлипнул Егор Матвеевич. — За что воевал, а? За что в окопах гнил… два ранения, сукины дети… контузия… Народ-победитель… А я хто? Не победитель?! — Он вскинул голову, обвел мутным взглядом кухню: — Как нужон был, так в ножки кланялись! Давай, Егор, воюй, а теперь… не нужон, значит?

Роза Абрамовна поднялась, прошаркала негнущимися ногами, постукивая палкой по полу, бросила окурок в мусорное ведро и даже не взглянула на плачущего Егора Матвеевича.

— Я завтра умру, — повторила она. — Мне это все надоело…

…Робка сидел в скверике под «грибком» в ночной тишине и тихо всхлипывал, кулаком тер мокрые глаза. Окна в домах почти все темные. Издалека, с улицы, доносился смутный шум машин. Низкая луна зацепилась боком за слуховое окно на крыше противоположного дома. Вдруг в глубине двора послышались шаркающие шаги, и в рассеянном свете фонаря появилась фигура Гавроша. Он молча сел, закурил.

— Ждешь у моря погоды? — после паузы спросил Гаврош.

— Тебе-то что? — отвернулся в сторону Робка.

— Тебе ботинки не жмут?

— Какие ботинки? — не понял Робка.

— В которых ты по переулку ходишь… Один такой гулял-гулял и из ботинок выскочил. В носках домой прибежал. — Гаврош коротко рассмеялся. — А ты, вообще-то, в носках?

— В носках… — совсем растерялся Робка.

— Это хорошо. Простудиться можно. Пока с Милкой ходишь, можно простудиться… Ты меня понял?

— Нет…

— Зря. По-хорошему говорил, а ты не понял… — Он вздохнул, выбросил в темноту окурок. — Без ботинок можно остаться… и без носков…

…Роза Абрамовна, как и обещала, умерла рано утром. Робка еще спал, когда в дверь забарабанила Полина.

— Поспать не дадут, господи. — Нюра набросила халат, вышла в коридор.

— Роза Абрамовна померла. Че делать-то?

— Пропало воскресенье, — вздохнула Нюра. — «Скорую» вызывать надо. И Гераскина.

А на кухне, свесив голову на грудь, оглушительно храпел привязанный к стулу Егор Матвеевич. Дочки его, Катя и Валя, испуганно смотрели на него с порога кухни.

Пришел с ночной смены печатник Виктор Иванович. Хмыкнул, потряс Егора Матвеевича за плечо:

— Ты во что тут играешь, Егор?

— А? Че? — Тот с трудом разлепил глаза. — Да вот, понимаешь, связали, заразы! У тебя похмелиться нету, Витюх? Подшипники горят — помираю… — прохрипел Егор Матвеевич и тут же осекся, потому что на кухню вошел Алексей Николаевич, в пижаме, с чайником, с полотенцем через плечо. Оглядел Егора Матвеевича, проговорил тоном, не допускающим возражений:

— В общественном месте не положено вот так вот… Развели кабак…

Виктор Иванович принялся распутывать веревку, и тут девочка Катя отчетливо сказала:

— А Роза Абрамовна уже померла.

— Ты что? — вздрогнул Егор Матвеевич. — К-как так — померла?

— Дела-а… — протянул Виктор Иванович и посмотрел на Алексея Николаевича. Тот зажег конфорку, налил воды в чайник и только потом сказал:

— Ну что ж… пожила, слава богу… «Скорую» вызвали? Милицию?

— Тетя Полина побежала, — ответила девочка Катя.

Алексей Николаевич удовлетворенно кивнул и стал умываться под краном, фыркая и покряхтывая.

— Поминки справим, помянем старуху, — оживился Егор Матвеевич. — Вить, дай четвертной, у меня получка послезавтра — щас в магазин слетаю.

— С утра пораньше?

— Человек помер, Витюш, у тебя душа или балалайка? Помянуть надо! — И выражение лица у Егора Матвеевича было таким, что Виктор Иванович вздохнул и полез в карман за деньгами.

— Свинья грязь всегда найдет, — философски заметил Алексей Николаевич, утираясь полотенцем.

— Это верно, Алексей Николаич, в самый корень смотрите, — с готовностью согласился Егор Матвеевич, хватая деньги и устремляясь в коридор. В это время на пороге появилась Вера.

— Верунчик, прости. — Егор Матвеевич торопливо чмокнул ее в щеку. — Накуролесил вчера, прости! Больше не буду! — И юркнул в коридор, и был таков.

— Как ты с ним только живешь, Вера? — снисходительно улыбнулся Алексей Николаевич, забирая с плиты чайник.

— Больной он… — вздохнула Вера. — Два ранения, контузия…

— Все воевали… Вся страна жила, понимаешь, в едином порыве… — Он прошел мимо, зашаркал тапочками по коридору.

— Ты воевал, сука… — тихо сказал Виктор Иванович, — в Алма-Ате… яблоки обколачивал…

— Витя, если сейчас тесто замесить? К обеду пирог сварганить можно… на поминках всех накормим…

— Давай. Моя-то еще спит, что ли?

— Да не выходила… Ох, господи, живешь-живешь, а потом — хвать, и нет тебя. Хорошо, у нее дети все на войне погибли… с мужем доживала… Много денег моему дал?

— Четвертной… Поминки все же… — Виктор Иванович ушел с кухни.

…А Робка сидел в кинотеатре и смотрел «Леди Гамильтон». Зал затаил дыхание. Робка хмурился, глядя на Вивьен Ли и Лоуренса Оливье. И ему вдруг стало невыносимо тоскливо. Отчаяние, казалось, сдавило горло. Он вскочил, ринулся к выходу, наступая на чьи-то ноги, спотыкаясь о чьи-то колени. Его ругали вполголоса, толкали в спину…

…Собрав в душе остатки мужества, Робка пришел к Гаврошу домой. Жил Гаврош с матерью в деревянном двухэтажном бараке в Маратовском переулке. Занимали они две большие захламленные комнаты. Робка позвонил, и дверь открыла мать Гавроша Антонина Степановна, женщина лет сорока, неопрятно одетая, с опухшим, испитым лицом. В углу рта прикушена папироса, отчего она щурилась, разглядывая Робку: