Валерий Казаков - Асфальт и тени [Рассказы, повесть]

Про слепоту Малюта еще не догадывался, он бесстрашно плавал в волнах своего воображения, наэлектризованного эйфорией только что состоявшегося назначения.

«Эх, жаль — отец не дожил, вот бы порадовался — ишь куда занесло его семя», — с оттенком легкой грусти подумал новый насельник кабинета, усилием воли заставляя себя отойти от пролома огромного окна.

Сделав пару шагов, он все же не выдержал и обернулся. Крыш уже не было видно, во все окно от края и до края, словно гигантская нижняя челюсть, с неровными, красными от кариеса зубами и непропорционально огромными клыками башен, тянулась Кремлевская стена. Красные рубины без внутренней подсветки казались рваными кусками недоеденного мяса, заветренного осенним утром. Над всем этим, будто гигантская летающая тарелка, пылала трехцветным флагом огромная в своей несуразности куполообразная крыша.

Малюта Максимович оцепенел от неожиданности: «Вот Оно, только протяни руку, сделай шаг — и ты уже там, за Зубьями!» Он вскочил со стула и засновал по кабинету, не спуская глаз с раздвоенных, как ласточкины хвосты, зубцов.

В дверь постучали.

— Да, входите, — с облегчением выдохнул Малюта и остановился перед беззвучно растворяющейся дверью.

— Малюта Максимович, вы, конечно, извините, — являя годами натренированное смущение, произнесла довольно привлекательная женщина лет тридцати. — Я — сотрудник секретариата Инга Мрозь.

— Очень рад познакомиться в свой первый рабочий день с приятным человеком, особенно если этот человек — очаровательная женщина, — поднося к губам узкую, не лишенную изящества руку, произнес возвращенный к реальности Скураш.

— Спасибо за комплимент…

— Инга, вы меня обижаете! Какие комплименты при исполнении служебных обязанностей?! Я просто как госслужащий госслужащему обязан был сказать правду. И не более.

Оторопев от первых напористых слов, в которых, как стальные перья зазвякали командные нотки, женщина к концу монолога рассмеялась.

— Да, Малюта Максимович, нас предупреждали о вашей неординарности…

— Интересно, кто этот ординарец, сеющий в юных и трепетных душах столь лестные моему сердцу слухи? Немедленно отвечайте, Инга, иначе…

— Товарищ Скураш, — стерев с лица улыбку и привычным движением одернув борта темно-синего пиджака, призванного, по всей видимости, подчеркнуть заманчивость перехода талии в бедро и с особым цинизмом выделить рвущиеся наружу мячики грудей, которым не хватало места под ослепительно белой рубашкой, с явной обидой в голосе произнесла женщина, — возможно, я для вас мелкий клерк, но как госслужащий госслужащему имею право сказать…

Ее серо-зеленые глаза постепенно напитывались стылью осенней воды, голос слегка подрагивал, и если бы не едва уловимые искорки, блуждающие где-то глубоко внутри зрачков, это возмущение можно было бы принять за чистую монету. Входя в роль, Инга, в притворно гневном вздохе набрав в легкие побольше воздуха, готова была продолжить монолог обиженной подчиненной, призванный, по ее разумению, произвести на этого тридцативосьмилетнего мужика особое впечатление, ставящее их дальнейшие отношения на интригующую грань неслужебных возможностей.

Скураш, воспитанный армейской средой и с курсантских времен усвоивший аксиому: прекрасное — это женщина, сразу включился в предложенную ему игру. Накопленный годами опыт и природный азарт исключали, как ему казалось, возможность промаха, надо было лишь не торопиться и дождаться, когда навязываемая игра наскучит ее инициатору. Инга продолжала что-то обиженно говорить и сама от этого заводилась.

«А она и вправду хорошенькая… Только вот на хрена вся эта комедия? Хотя, если комедию ломают, значит, это кому-то нужно».

Сделав сей почти философский вывод и вдруг решительно взяв женщину за плечи, Малюта приблизил ее лицо к своему на то опасное расстояние, когда отчетливо проявляются тонкие штрихи макияжа и становится очевидным истинное предназначение духов, усиленных теплом и запахом кожи, а окружающий мир готов вот-вот раствориться в отражающих друг друга широко открытых глазах.

Инга от неожиданности вздрогнула, видимо, не ожидая такого поворота. Ее глаза, утратив напускную свинцовость, выражали искреннее удивление, смятение и лукавое любопытство.

«Вот будет забавно, если он меня прямо сейчас и трахнет…» — с усмешкой подумала она, но потом, превозмогая начавшую разливаться по телу истому, выдохнула:

— Однако странная у вас манера знакомиться с подчиненными, Малюта Максимович. А если кто-нибудь войдет?

— Менять манеры уже поздновато, тем более что вы сами спровоцировали меня на сие безумство, а безумству храбрых, как известно, поем мы песню. — С явной неохотой он отпустил начавшие подрагивать плечи. — Так чем я обязан столь взволновавшему мою кровь и воображение визиту?

— Действительно, как-то все глупо получилось, вы меня извините…

— Не стоит, ибо нет ничего более привлекательного, чем взаимная глупость, а уж ежели она родилась, не будем ее торопить, пусть все идет своим чередом. Но я вас внимательно слушаю.

— Да нет ничего срочного, просто в мои обязанности входит проведение консультаций вновь назначенных сотрудников Совета. Знаете, в администрации существует уйма документов и инструкций, регламентирующих порядок внутренней жизни. Порой эти документы очень старые, некоторые подписаны чуть ли не Сталиным, а вот, невзирая на преклонный возраст, продолжают действовать.

— Так вы главный специалист по номенклатуре?

— Опять вы шутите и, заметьте, на весьма щекотливую тему. Номенклатуры сегодня, кстати, нет, вернее, вроде как нет, но старые инструкции остались, а в них расписано, что и кому положено. Поэтому, чтобы облегчить себе жизнь и предупредить возможные конфузы в будущем, наберитесь терпения и послушайте меня.

Осеннее небо медленно тускнело, набирая дышащий бездной свинец будущих холодов, и только на западе ослепительно зияло страшным проломом с рваными краями. Столб яркого и оттого почти нереального света, клубясь в вечерней дымке, падал из этой дыры отвесно вниз, упирался в покатый холм, не давал небу окончательно навалиться на окрестные дачные поселки и, перетерев их в мелкую, как сажа, пыль, выплеснуть в мир мрак безлунной ночи.

Фигура человека на фоне этой игры света казалась почти нереальной и, если бы не витые балясины перил выходящей прямо в сад веранды, ее вполне можно было принять за оптический обман, рожденный закатом и нашим воображением. Облачко табачного дыма окутывало его голову и каким-то удивительным образом притягивало к себе малую толику того далекого небесного света, походя на отливающий золотом нимб.