Кэтрин Хайд - Заплати другому

– Мам.

И Арлин быстренько дала отбой, избавляя себя от признания в том, что обращается с сыном как с трехлетним малышом всякий раз, когда оставляет одного на ночь.

Кухонная дверь распахнулась под ударом ее плеча, открыв путь туда, где громче громкого пел Рэнди Трэвис [18] Рэнди Трэвис (р. 1959) – знаменитый американский музыкант – исполнитель песен в стиле кантри и актер, обладатель множества музыкальных наград. и где столбом стоял запах пива и потных мужиков. Слишком долгие часы, слишком куцая зарплата. Никакой возможности выспаться. «Только продержись до трех, Арлин!» А потом, следуя зову мудрости, постарайся не замечать, как уходит этот невозможный мир, а завтра наступит еще один рабочий день. Еще один день без пива.

У женщины в приемной окружной тюрьмы накрашенные кроваво-красным лаком ногти были до того длинными, что по клавишам она стучала карандашом с ластиком на конце. Сидела она нога на ногу, в коротенькой юбке в обтяг, жевала жвачку в такт клацающим звукам клавиш. Арлин это раздражало, и она покрепче вцепилась пальцами Тревору в плечо.

– Имя?

– Арлин Маккинни.

– И вы здесь для свидания с…

– Джерри Бускони.

– Могу я взглянуть на документ, удостоверяющий личность?

Арлин сунула через стойку водительские права, что сделала с отвращением, потому как на фото она выглядела просто жуть. Вообще-то ей казалось, что женщина, может, и ухмыльнется на ее счет, хотя и понимала: наверное, воображение малость разыгралось.

– Ожидайте там, – произнесла дама, возвращая права и указывая одним из своих потрясающих ногтей.

Казалось бы, вполне простая просьба. Пока Арлин не испробовала. И выяснила, что ей с Тревором предстоит ожидать не в одиночку, как она воображала, а в комнате, где было полно чумазых детей, какой-то старик храпел, разинув рот, сидели женщины с браслетами (настоящими и татуированными) на лодыжках, прокуренными до черноты зубами и глазами, застланными кровавой мглой утраченных иллюзий. Были и стеснительные женщины, уставившиеся в пол, будто в ожидании, что их побьют, с назойливыми малышами и сопливыми младенцами.

И без свободных стульев. Только ничего другого предложено не было, вот и стояли они с Тревором в углу. Арлин вцепилась сыну в рукав, терзаясь от мысли, что люди подумают, будто Джерри ее муж, а если так, то с чего бы это ей так уж и противиться тому, что подумают.

Прошло десять минут, и каждая воспринималась как целый день, потом их впустили в помещение, где стоял длинный стол с бесконечным рядом стульев, перегородками из плексигласа и телефонами. Прямо как в кино. Мужчины в оранжевых одеяниях занимали противоположную сторону, брали трубки, а женщины плакали, прижимали ладони к стеклу – прямо как в кино.

Еще несколько томительно долгих минут.

Никаких новых заключенных, никакого Джерри, только еще больше ожидания, еще больше тисканья руки Тревора, может, слишком сильно, до боли.

За перегородкой появился надзиратель, проталкивающийся позади ряда заключенных (все, к горькому сожалению Арлин, казались на одно лицо, такое ей знакомое). Она подалась вперед и постучала по стеклу, охранник в форме взял телефонную трубку:

– Нелады?

– Что стряслось с Джерри Бускони?

– Он не выходит.

– Что вы хотите этим сказать – «не выходит»? Мы с сыном приехали сюда черт-те откуда навестить его.

– Не можем убедить его выйти на свидание. Говорит, он не в настроении.

«Не в настроении! Джерри Бускони не в настроении увидеться с мальчиком, который всегда был в настроении отдать ему все заработанное нелегким трудом после школы. Настроение – это сильно. Это роскошно. Да-а, здорово, ничего не скажешь».

– Я могу записку оставить?

– В приемной.

– Спасибо.

Джерри!

Не могу заставить себя выговорить «уважаемый», потому как в данный момент ты для меня вовсе не уважаемый. Могу простить тебе то, что ты попал за решетку, потому как все мы косячим, и я не исключение. Но этот мальчишка, который помог тебе и рассчитывал на тебя, приехал проведать, как у тебя дела, а ты не в настроении. Что, по-моему, делает тебя восемнадцатью разновидностями гнусной дешевки.

Мне всегда легко взбеситься из-за него, по сути, это неотъемлемо от меня, только правда в том, что бешусь я еще от того, что ты и мне наделал. Понарассказывал мне про всякие надежды и мечтания, так что не мог мне не понравиться, оно ведь было бы куда легче, если б ты мне никогда не нравился или никогда не вызывал во мне доверия – так ты даже эту малую отраду отнял.

Не многие вызывают у меня доверие, а потом, когда я делаю исключение, похоже, всякий раз оказывается, что не тому доверяюсь.

Уноси свою жалкую задницу отсюда и после сделай, что обещал мальчику для его школьной затеи, которая очень важна для него.

Только знаю, не сделаешь, потому как ты трус, наркоша несчастный, чего я не в силах простить, ведь люди могут измениться, пусть даже и кажется, что у них это не выйдет, но если сегодня ты нам в лицо посмотреть не можешь, это говорит о многом, что ты натворишь потом.

Я не верю в падающие звезды, а если и верила когда-то, то больше не стану, и это то, что ты сделал нашей семье.

Пораскинь мозгами об этом, пока будешь казенное бельишко стирать в тюрьме штата, куда, как говорят, тебе на следующем автобусе ехать.

Мой парень хочет приписать что-то к этой записке, когда я закончу, а я уже закончила.

Привет, Джерри.

Надеюсь, ты в порядке и еда не слишком противная. Вам дают телевизор посмотреть? Напишешь мне, пожалуйста, из тюрьмы штата? Никто мне раньше такого не делал.

Ну, пора идти. Мама сердится.

Куда уходят люди, когда умирают? Должны ж они куда-то уходить. Правильно?

Было бы очень странно думать про миссис Гринберг, будто ее нигде нет. Слишком уж грустно. Так что, я считаю, она все равно есть где-то там. Потому как могу думать об этом, что захочу. Потому как заметил, что все думают об этом по-разному. Вот как мне представляется: можно думать, что хочешь.

Понятно, мне надо будет за садиком ухаживать, чтоб он и впрямь красивым оставался. А еще кошки! Елки! Только вспомнил. Кому-то ж придется кормить всех этих диких кошек. Хотел бы я знать, сколько кошачья еда стоит.

Короче. Знаете, что? Даже если так, то все равно грустно.

Он уже три месяца жил в этом доме, но все вещи так и стояли не распакованными. Почти все. Большая кровать была собрана, поставлена и застлана, ему удобно было на ней и тетради проверять, и есть с колен, и новости смотреть.

Сквозь море коробок Рубен пробрался на кухню, взял из холодильника небольшую картонку с мороженым и так, стоя, принялся есть прямо из упаковки пластиковой ложечкой, а кошка кругами терлась о его ноги. От этого одиночество воспринималось еще острее, но, коли на то пошло, и от всего нераспакованного – тоже.