Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Вчера принимали гостей. Обмывали мотоцикл. Я сторговал его у Молохвы-старшего, нашего бухгалтера, который перебрался в город. Машина старенькая, зато досталась по дешевке. Годочков пять побегает, а там видно будет, может, следом за Молохвой «Запорожец» осилю. Теперь имею собственный выезд, жаль только — дело к зиме, но когда-то и весна настанет. Пока законсервирую, не любитель я зимой на мотоцикле гонять. Радикулит схватить — раз плюнуть.

Ну, выпили, телек посмотрели. А потом я семейную хронику показал, с двух месяцев дочь любительской камерой снимаю. Понимаю, не ахти как интересно потчевать гостей семейной кинохроникой, но пусть простят — я же в таких ситуациях терпеливо листаю с хозяином альбомы фотографий — он на пляже, они на свадьбе, на демонстрации, на рыбалке… Если это людям в радость, как не потерпеть?

Наша малышка на экране в два месяца, в три, в четыре, в год и по сей день… Галина моя цветет, у меня у самого грудь от гордости распирает, что ни говорите, а дети — это наше наиглавнейшее творчество. Ни в роман, ни в симфонию человек так не вкладывает себя, как в собственное дитя. Чудаки изводят себя над рукописями, нотами, красками, продают душу дьяволу за гармонию звуков (читал я недавно один такой роман), рвутся в бессмертие, как голодное дитя к мамкиной тите, а оно, бессмертие, рядом, все так просто. Матушка-природа сама побеспокоилась и сравняла всех: простых и великих, гениев и бездарей, вождей и толпу — все смертные, все бессмертные, и все творят.

Порой оглянешься, задумаешься — и изумишься глубокой мудрости мироздания.

Экранизированная дочурка понравилась гостям. А еще я голосок ее чуть ли не с рождения на магнитофон записывал. Теперь смонтировал синхронно с кадрами, очень славно получилось. После сеанса допили, что оставалось, и я проводил гостей со двора. Сиверко пошаливал — по стеклам шуршала крупа — предвестник снега. Безрадостная картинка глубокой осени, даже на душе холод. Почему-то представляешь себя заброшенным в бескрайней степи. Я закрыл калитку на крючок, проверил замок на сарае, закрыл двери из сеней, вернулся в гостиную. Теща выключила свет в кухне — уснула. Галина стелила в спальне постель, покачивая дочкину кроватку. Гости разбудили, когда прощались. Я погасил верхний свет, включил настольную лампу. Легкие сумерки окутали гостиную, сроднив меня с теплым кругом на письменном столе. Люблю уют. И знаю в этом толк. Приладил было лампы дневного света в гостиной, но через неделю снял — зябко, ровно на сквозняке сидишь. Галина иногда шумит: деньги, мол, изводишь. А что их, в рукав складывать? Я не из тех, кто тешится толстыми сберкнижками или для показухи внешний лоск наводит, а сам новые дырки в поясе прокалывает. Не мы для мира, а мир для нас. Я и поесть вкусно люблю, к чему душой кривить. Ведь оба зарплату получаем. С базара почти ничего не берем, все свое — и молоко, и огородина, и свежина каждую осень в сарае похрюкивает. Такая у нас специфика жизни, застряли между городом и селом.

Но еще об уюте. Почему-то острее других чувствую холодную безграничность мироздания. А точнее — пугаюсь открытого пространства. Меня с малых лет манили тепло, покой, надежно защищенные стенами углы. Отсюда, наверное, и жажда уюта. Хотите послушать любимую сказку моего детства? Я ее наизусть помню. Перескажу вкратце.

Убежали от жестокого хозяина вол, корова, баран и петух. Лето в лесу жили, а захолодало — построили хатку. Теперь представьте: заснеженный лес, метель, деревья скрипят, волки в сугробах тонут, а среди всего этого холода, голода, глухомани из трубы вьется теплый дымок. Потрескивают дровишки в печи, шипит сковорода — корова блинцы печет, вол мак трет в макитре [2] Макитра — глиняный горшок. , баран картошку чистит, а петух сидит на жердочке, кукарекает, развлекает. И по всей хатке — алый отблеск теплого, сытного огня… Идиллия.

Вижу торжествующие лица борзописцев, слышу лай в каменных джунглях цивилизации. Ату, куси его, мещанин явился, лови его, хватай! А я разве убегаю? Прячусь? Да, мещанин я. А вы кто? Да будь завтра выгоднее хвалить и прославлять меня, тереховского обывателя, вы каждый мой ноготок цветистыми словами разманикюрите! Или вы, отчаянные правдолюбцы, защитники счастья человеческого? Низкий вам поклон. Но ведь не напитали бы землю океаны крови, а в живых человечьих телах текла она, если бы вы, праведники, больше о себе радели, чем о человечестве. Как это гениально просто: каждый заботится о себе — и все счастливы. Скажете — нереально? Но вот я же перед вами — счастливый! Счастливый, слышите, и ни в каком ином счастье не нуждаюсь!

Я давно задумываюсь над своей жизненной позицией и все ищу образ, который бы ее обобщил. Как-то летом увидел на мосту табунок ребятишек. Они швыряли в воду крошки хлеба. Заинтересовался, подошел ближе. Солнце нагрело деревянную основу моста, и вода в заводи кипела от мальков. Голодными клубками бросались они на каждую крошку, отталкивали друг друга, сплетались в темные вихри, поднимали песчаную бурю на дне — одним словом, страсти, страсти, страсти.

И вдруг средь этой битвы, средь этой борьбы за существование возникла крохотная раковина слизняка. Сверкающая рябь мерно покачивала раковину, а хозяин ее полеживал в своей зыбке, вытянув навстречу солнцу крохотные рожки, и, казалось, мудро и ласково улыбался миру: ни зла, ни страстей, ни позы. И, покачиваясь, поплыл себе на волнах дальше, верно, сам не ведая куда. А мы, люди, разве знаем, к какому берегу нас несет. Кое-кому покажется симптоматичным сравнение со слизняком, его, беднягу, умники разные уже давно в обыватели зачислили. Пусть их.

А что, как я вас нарочно дразню?.. Под настроение…

Хаблак шел из редакции как в воду опущенный. Даже просьба Гуляйвитра заменить на месяц заведующего отделом, ушедшего в отпуск, не порадовала его. Хотя в другое время такое доверие согрело бы удрученное неудачами на ниве журналистики сердце Андрея Сидоровича. И надо же было ему выигрывать эту партию! Никак жизнь не научит. Другой проиграл бы — и привет, будьте здоровы. Другой бы и не сел вовсе играть, когда дома жена и ребенок. А ему, видите ли, неловко отказаться. А теперь вот такому человеку испортил настроение.

И самое досадное — случай с редакторским щенком. «Вы видели моего Джульбарса?» — спросил редактор. Он ответил: «Да» или «Конечно», уже не помнит. «Тут пошло на принцип. Некоторые не признают его породистости. Будьте судьей». «Конечно, породистый, чистая русская гончая», — должен был ответить он. Или: «Чистейшая англо-русская». Какая разница, все равно никто в этом ни бельмеса не понимает. Должен был, если хочет ужиться с редактором. И не мучиться по ночам дурацкими проблемами. Никто бы даже внимания не обратил. А он наплел всякой ерунды, собрался рассматривать пса, хотя видит его каждый день и уверен: у песика разве что в третьем колене подмешалась «голубая» кровь. Хитрый тереховец посмеялся над легковерным, увлекающимся Гуляйвитром, сбыл за сто рублей окот своей вислоухой уличной сучонки. Но надо было успокоить человека, пусть радуется, пусть чувствует себя довольным и счастливым. Не возвращать же щенка обратно.