Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Вся Тереховка засмеет Гуляйвитра. А впрочем, дело выеденного яйца не стоит. Зря он разнюнился. Утром скажет при свидетелях: «Посмотрел справочник, товарищ редактор, и убедился, что песик доброй породы, англо-русская гончая». На его месте так поступил бы каждый разумный человек.

Запер сенцы и осторожно поднял клямку входных дверей. В комнате свет не горел, только на полу светлое пятно от уличного фонаря.

— Спит? — прошептал Хаблак.

— Да, едва учучукала.

— Ты лампу у бабки не взяла? Тут свет только до двенадцати, ночничок бы…

Вернулся в сенцы, взял с лавки керосиновую лампу. Дверь не закрыл, пусть немного выстудит. Уже в кровати произнес как можно равнодушнее:

— Редактор говорит: «Вы специалист, разберитесь, мой пес породистый?» А пес явно от дворняжки, председатель райпотребсоюза надул. С песиком ближе познакомлюсь, говорю, да в книги загляну. Теперь завтра надо что-то сказать, утешить.

— Нашел над чем думать, — сонно потянулась Марта («Пусть хотя бы сегодня поспит, сам к ребенку встану», — решил Андрей Сидорович). — Хочет породистого, пусть будет породистый. Жалко, что ли… О квартире не напоминал?

— Неудобно. Только через порог — и сразу о квартире. Завтра. Не волнуйся, все будет хорошо, он твердо обещал. Спи…

Но самому не спалось, хоть и закрыл глаза и дышал ровно — для Марты.

— Трум-тум-тум, трум-тум-тум, — Дзядзько насвистывал туш. И это так соответствовало моменту, что даже Ивана не сердило его паясничанье. Загатному по душе были последние минуты полуночной редакционной суеты. В них есть что-то трогательно-торжественное, и потом, они сулили свободу на завтра, возможность хоть немного сосредоточиться на своем. Печатник Шульга нес на вытянутых руках первый оттиск номера. Даже его землистое лицо светлело от торжественности момента. В комнате пахло свежей типографской краской. Корректоры, прикрыв глаза, отходили в сторону, показывая, как смертельно они устали.

— Кто свежая голова? — сурово вопрошал Иван.

— Товарищ Дзядзько, — в тон ему отвечал Виталий.

Загатный склонялся над влажными полосами. Это было его творение, как выстроенное для битвы воинство. Далеко вперед выдвинулся разведывательный отряд первой полосы — красный угол. Чуть пониже большие черные буквы — копьеносцы трубили о сдаче хлеба колхозами района. Бодро ждал сражения авангард передовой. Пара клише из РАТАУ [3] РАТАУ — республиканское отделение ТАСС. , мастерски заверстанная подборка «По району», репортаж у льномолотилки, интервью с трактористами — армия шла четкими шеренгами, и властная рука полководца Загатного простиралась над ней. Одно его слово — и тут же поменяют местами заметки, переберут заголовки, вынесут в шапки громкие строчки призывов. Воля полководца властна сломать строй и выстроить новый, лучше прежнего, а печатник Шульга размножит творение в трех тысячах экземпляров. Иван окинул взглядом заголовки — ему нравилось поднимать голову над полосой и холодно бросать ошалевшим за смену корректорам: «В заголовках хотя бы ошибок не пороли…»

Но в сегодняшнем номере ошибок не нашел. Может, потому, что мысли все настойчивее возвращались к тому, что ждет его завтра. Завтра он проснется свободным и целиком отдастся творчеству.

Искусство требует жертв. Банальные слова, но, к сожалению, в них много правды. Иван погрустнел.

— Один оттиск редактору.

Прошелся по притихшим кабинетам. Гуляйвитер не читая подмахнул номер и уже тыкал всем по очереди для пожатия свою белую кисть. Иван сунул руки под умывальник.

— Простите, у меня мокрые…

Застучала печатная машинка. Складывал в стол бумаги, пока не скрипнула дверь за Приськой. Уловил ее лукавый взгляд, а может, почудилось. Неужто догадываются? Потому и не хотел просить сигарет при свидетелях. Сразу подозрение, зачем ночью сигареты, курит он редко, когда волнуется. Можно было сказать — остаюсь работать. Но не поверят. Закрыл секретарскую, плащ на руку, так внушительнее. Шульга остановил машину, протянул Ивану Кирилловичу пачку «Примы».

— Благодарю.

Взял две, но от двери вернулся и попросил еще.

— На всякий случай. Хочу поработать сегодня.

В предыдущем разделе я как автор погорячился, признаю. Обычная ребячливость. Ничего такого я не думаю. Как все, так и я. Там, наверху, головы поумнее, не нашим ровня, они знают, что делают. Но иногда сам не свой становишься. Особенно в последнее время. Но не будем об этом…

Есть дела посерьезнее. Я должен сейчас поднять завесу перед финальной сценой одной психологически любопытной истории. Да боюсь, выйдет как-то ненатурально: сначала развязка, а потом сама история. Придется в нашем театре пока что погасить свет. Запаситесь терпением, история довольно длинная, хоть я и постараюсь рассказать ее как можно короче. Известное дело, писатель из меня никудышный — другой бы, маститый, ловкий писака, толстенный любовный роман сотворил о наших тереховских Ромео и Джульетте. Я же соображаю, как бы его побыстрее прокрутить. Что поделаешь, не выношу лирики. Может, с молодых лет, когда очерки пописывал, опротивела. Да и в нашей с супругой предсвадебной эпопее не встретите шибко сентиментальных страниц. Ну признавались, целовались, я даже несколько стихов родил — кто не поэт в такое время? — скромненько поженились.

Начну с одной идиллической картины. Сижу я как-то на веранде у супругов Борисенко. Закатное солнце красит за окном корпуса машиноремонтной станции — директором там наш бывший старый тереховский холостяк Иван Иванович. Людмила Леопольдовна — поняли наконец?! — вносит чайник. На столе хлебница, масло, свежее вишневое варенье и графинчик домашнего вина. Мы с Людой пируем. За стеной гудит телевизор — директор станции смотрит третью серию польского детектива. С тех пор как я пишу про Ивана, я часто бываю здесь проездом из города — то совещание, то в бибколлектор вызывают. Борисенки живут в рабочем поселке, что у киевской трассы. Отсюда начинается мощеная дорога на Тереховку. Наш дружеский разговор изредка прерывают две девочки, соскучившиеся по маме. Прибегают с улицы, тыкаются ей в колени и снова спешат в таинство своей вечерней беготни. Люда пополнела, но все еще привлекательна. Красота ее зрелая, устоявшаяся. Долго не работала: дом, теперь заведует поселковой библиотекой, агрономия — слишком хлопотно для матери двух шустрых девчушек.

Ну, как вам картинка? Но это уже за финалом. Это то, что будет потом. Возможно, при случае остановлюсь поподробнее. Сейчас очень тороплюсь. У меня был учитель, любимый учитель, Петр Васильевич, родом из села, сосед наш. Так этот учитель всегда спешил, как и я — с романом. В селе его прозвали Поспешаем. Дети так привыкли, что и в дневниках записывали: Петр Васильевич Поспешай. Я уже семилетку кончал, когда Поспешай заболел раком горла. Заболел внезапно, неожиданно. И быстро сгорел. Огороды у нас рядом, я к экзаменам готовился, когда он последние дни мучился. Лежит в саду и целыми днями кашляет. Бухает, аж захлебывается кашлем… Но зачем я?.. Хотя эта смерть… Совсем спятил. Кому, кроме меня, интересна судьба больного учителя. Забудем это. Минутная слабость.