Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Но шли дни, и ореол Людиной святости в глазах Ивана постепенно мерк. И открылось Загатному, что его возлюбленная такой же обыкновенный смертный, как и все мы.

Он не простил ей своей попранной веры… Что ж, так и должно было случиться.

«Чувствую, если бы мы поженились, я была бы несчастным человеком. С Иваном можно жить только робинзонами, на острове. Как-то с трудом затащила его в компанию. Были все наши, тереховские, из разных учреждений. Выпили, веселились, танцевали, рассказывали анекдоты, бутылочку крутили, в шутку целовались. Иван сразу предупредил, что в гости идет только ради меня. Господи, как он вел себя! Представьте, в разгар веселья извлекает томик Гегеля, который уже стал у всех притчей во языцех, усаживается в углу и начинает читать. У меня глаза на лоб полезли. Гости переглядываются, хозяйка квартиры покраснела, чуть не плачет — какое оскорбление. Подхожу, тихонько спрашиваю:

— Вам скучно с нами?

— Да, — отвечает, — с ними мне скучно. Я не привык зря тратить время. У меня всего одна жизнь.

— Зачем же вы шли сюда?

— Я же говорил, только ради вас…

Я попрощалась со всеми и ушла, он — за мной, но я не разрешила проводить себя до перекрестка. Надоело быть посмешищем для всего райцентра».

Это уже вызов со стороны Ивана Кирилловича. Заметили? С этих пор — нечего мудрить, о любви рассуждать. Началась борьба самолюбий.

«Я держалась целую неделю. Не подходила к телефону, обходила Загатного стороной на улице, даже не здоровалась при встрече. Он подошел в воскресенье, когда на площади было очень людно, и этим обезоружил меня. Не могла же я спорить с ним, что бы люди подумали, и без того сплетничают о нас достаточно. Мы прохаживались по аллеям парка, и Загатный говорил мне очень серьезно, трагическим голосом, как может только он:

— Людмила Леопольдовна! Одно ваше слово — и моя судьба решится. Я собрал чемодан и написал заявление редактору. Я не буду помехой вашему счастью. И мы больше никогда не увидимся, разве что на том свете, если он существует…

Тут он умолк. В его словах, во всей интонации было что-то очень мятежное, бурное, как в старинных романах. Признаюсь, меня тронула такая сила чувств. Куда нашим тереховским пентюхам!

— Зачем так, Иван, — тихо и очень по-доброму проговорила я. — Мы остаемся добрыми друзьями, я вам это обещаю. А будущее покажет…

— Благодарю… — Плечи его опустились, казалось, он разрыдается. — Благодарю, вы меня спасли…

Взглянул на меня счастливыми глазами и резко повернул к выходу. Я оглянулась, не следит ли кто за нами. Аллея была безлюдной…»

Сцена надуманная, скажете вы, в духе посредственных романов прошлого века. Высокие страсти не типичны для периферийных городков. Но я не изменяю документальной точности, пишу все как было. Выдумывают жизнь сами герои. Пока я еще не воспользовался несколькими фразами об этом происшествии, сказанными мне Иваном Кирилловичем в киевском ресторане. Но теперь они необходимы. Привожу без комментариев:

— Что ж, когда любовь остывает, мы ее выдумываем, потому что нам хочется любить. И имейте в виду, придуманные чувства не менее горячи, чем настоящие. Если, конечно, мы в них поверили. Правда, для этого нужен талант и хотя бы несколько зрителей…

Как хотите, так и понимайте эти слова. У меня есть собственное мнение, но пока приберегу его.

«Неделя прошла спокойно. Хотя мне и передавали, что Иван очень переживает наш разрыв, но кто об этом знал. Загатный ни с кем не делится. Он всегда меланхоличен и сдержан. А в воскресенье была комсомольская свадьба. Катерина из амбулатории вышла замуж за Дмитра из райкома комсомола. В амбулатории накрыли столы. Наши девчата собрались раньше — помочь. Я тоже пошла, в босоножках, потому что стерла ногу, а для «торжественной части» и танцев взяла туфли на высоких каблуках.

Все это предисловие, а что произошло на свадьбе, я и описать не могу: ни слов, ни духу не хватает. Загатный опьянел, в Тереховке его видели таким впервые. Играл на гитаре, пел чуть ли не блатные песни, которые очень не понравились начальству (вот тебе и квартира, и женитьба…). А вечером нашел в хирургическом кабинете — там для женщин зеркало поставили — мои туфли, целовал их прилюдно и проповедовал свои теории относительно любви. Умереть можно! Назавтра я неслась на работу как ошпаренная и из-за каждой занавески ловила на себе взгляды. Девчата божатся, что Иван в центре зала смотрелся очень эффектно и говорил красиво, искренне, все ему аплодировали. Он либо сумасшедший, либо действительно любит меня до умопомрачения. Таких страстей даже в книжках не встретишь».

Я лишь дополню нарисованную сцену несколькими штрихами. Об этом дне и вечере можно еще одну книгу написать, слово чести. Жаль, что тогда не было из области или из Киева ни одного корреспондента. Комсомольская свадьба вылилась в широкое районное мероприятие. Но сейчас писать об этом лишне, да и не актуально. Иван еще до начала свадьбы где-то выпил, не с печатником ли Шульгой? За столом держался как человек, который во что бы то ни стало решил напиться, ну его и разобрало. Никаких блатных песен я не слышал, напевал он популярные джазовые песенки; правда, председатель райисполкома, человек болезненный и желчный, заявил сгоряча, что на гитарах бренчат только мещане и стиляги. Я первый заметил отсутствие Ивана и пошел на розыски, предчувствуя недоброе. Кино уже кончилось, в фойе танцевали. Когда я переступил порог, аккордеон смолк, а Загатный возвышался над толпой с туфельками на вытянутых руках и ораторствовал. Я услыхал только конец речи. Ниже привожу ее:

— Да, я люблю ее… Я ее люблю. Вечная и банальная история. Если хотите знать, на этом держится мир. Я мог бы долго рассказывать вам о настоящей любви, но вы все равно будете смеяться. Вот вы, девушка, слыхали об Уолте Уитмене? А это был очень мудрый человек. «Первый встречный, если ты захочешь заговорить со мной, почему бы тебе не заговорить со мной?» Но если на улице я подойду к вам, к вам или к вам и попробую завести беседу, вы позовете милиционера…

Он еще раз поцеловал лакированные носочки женских туфелек, величественно повернулся и пошел к дверям под аплодисменты и смех присутствующих…

«Я похожа на мотылька, который уже опалил крылья, боится огня, но все равно летит на него. Загатный поймал меня после сеанса, и я согласилась пройтись с ним. После такого донкихотского поступка неловко отказать человеку в разговоре. Ярко светила полная луна, было тепло, а на душе как-то смутно, даже сердце замирало. Он свернул в поле, но я сказала, что дальше развилки не пойду — это метров сто от крайних хат. Представьте широкую, белую дорогу, на обочине шелестит рожь, жемчужное марево лунной ночи над полем, все какое-то смутное, тревожное, а он говорит, говорит, говорит, и мы бредем, бредем по зыбкой дороге, такое может разве что пригрезиться. Вдруг он останавливается — видели бы вы его строгое, вдохновенное лицо в призрачном лунном свете! — и подает мне руку: на всю жизнь! Я плохо помню, я была словно пьяная, счастливо пьяная, я вложила свои пальцы в его холодную ладонь, и мы пошли, пошли по белой дороге. Вот тебе и Тереховка! Никогда не ждала…»