Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Он передохнул, встал и прикурил от лампы первую сигарету.

— Они воинственны. Они говорят: это плохо, ибо мы этого не понимаем. Творите для простого человека, для массы, вы призваны творить для простых людей. А я кричу и буду кричать им в лицо: я сложный человек, слышите, сложный, и не виноват, что у вас не хватило отваги и духу подняться над своей простотой, и я не собираюсь опускаться до уровня вашей духовной нищеты. Даже на Голгофе я буду шептать: умирает сложный человек, сложный… На всех Голгофах простые люди распинали сложных людей, чтобы завтра молиться на них.

(Должен прервать Ивана Кирилловича и отметить его недобросовестность в извлечениях из Сковороды, особенно в последнем. Если уж ты выбрал себе божка, хотя это и странно для человека, похваляющегося интеллектуальной свободой, зачем тогда искажаешь, извращаешь слова его на свою потребу? Разве наша общественность так глубоко уважала бы память этого философа-демократа, разве писалось бы столько о нем теперь, если бы он допускал в своем творчестве идейные ошибки, воспевая индивидуализм? Такие сомнения давно мучали меня. Наконец собрался и просмотрел двухтомник Григория Сковороды.

Не стоит говорить, что Загатный субъективно надергал цитат, которые бы оправдали его поведение в Тереховке. А вот и явная дезинформация. Вспомним недавно приведенные Иваном слова: «Смеюсь над людской глупостью…»

Рад сообщить читателям, что со стороны Ивана Кирилловича это сознательный поклеп. Таких слов у Сковороды нет и быть не может. Есть слова: «Смеюсь над людской глупостью, ее же оплакиваю». Заметили основное различие?)

Иван жадно глотал дым, словно это была его последняя затяжка перед смертью. Ходил из угла в угол, спотыкаясь о ковер, и длинная его тень тревожно металась по разлапистому трафарету стен. (Еще должен объяснить, почему в этой сцене не слышно Людмилиного голоса. Во-первых, в ее дневнике приведены только слова Ивана, и я не хотел идти против собственных убеждений. Главное же — Люда уверяла, что в тот вечер отделалась несколькими банальными, незначительными фразами, чтобы поддержать разговор. Загатный говорил за двоих…)

— Дальтоник не различает цветов, весь мир видится ему серым, так и человек посредственный никогда не заметит и не оценит настоящую духовность, интеллект. Только официальное признание, внешний успех убеждает толпу: перед ней нечто высшее ее разумения, и перед этим высшим, непонятным, надо склониться. Тогда толпа подбросит вверх шляпы и завопит: «Слава гению!» Плевать мне на их преклонение, я только хочу доказать, вбить в их дубовые башки, что я иной, не такой, как они, и имею право ходить по тереховскому Крещатику, держа руки за спиной…

А знаете, чего он про эти руки вспомнил? Где-то через неделю по приезде в Тереховку Загатный шествовал на работу, заложив руки за спину и задумчиво наклонив голову. Догоняет его заведующий сберегательной кассой, который пописывал в нашу газету о вкладах трудящихся и частенько бывал в редакции. Запанибрата хлопает Ивана по плечу. И между ними происходит такой диалог:

— Как хозяин улицы ходишь — руки за спину.

— А вы убеждены, что я не хозяин улицы?

— Ну и юморист! Ты ведь пока не председатель райисполкома…

Придя в редакцию, Иван Кириллович долго плевался и с тех пор на работу ходил только так, заложив руки за спину.

— Пока я не жил в этом болоте, у меня была уйма желаний и мало конкретики. Тереховские мещане помогли мне найти себя. Только творчество спасет меня от их цепких рук. Я пожертвовал молодостью, чтоб подняться духом над выстроенной по ранжиру толпой. Видите, в тридцать лет я почти седой. Я жертвую жизнью, чтобы доказать им, что стою большего, чем они думают. Искусство требует жертв — в этих банальных словах великая, хотя и грустная, истина…

Взволнованный своей речью, Иван Кириллович раздавил в пепельнице окурок и торопливо закурил вторую сигарету. Пальцы его дрожали…

— Вся моя будущая жизнь — медленный путь на Голгофу. Я не могу и не хочу жертвовать вами. На Голгофу идут в одиночку.

Он стоял на серебристом фоне открытого окна. Руки глубоко в карманах, голова конвульсивно откинута назад, глаза закрыты. Наступала решительная минута. Загатный чувствовал, как пульсирует в ноющих висках кровь.

— Вы, Люда, живой человек. Вам нужна семья, уют, покой. Я ничего этого не могу вам дать. Я не имею права размениваться. Если это случится, я возненавижу и себя, и вас… Простите меня. И спасибо, что вы есть… что вы были в моей жизни… Прощайте…

Не правда ли — конец исповеди сентиментальный? Иван проговорился в ресторане, что плакал, прощаясь с Людой.

А может, сболтнул. Люда о слезах не упоминала. Но в ее дневнике тот вечер описан детально. Особенно глубоко запало ей в душу, потрясло больше, чем весь монолог, одно его движение. Загатный взял ее руку, склонился низко над столом и поцеловал. Потом резко повернулся, бросил на плечо плащ и стремительно вышел из комнаты. Его поникшие плечи сиротливо проплыли под окнами и растаяли в ночи.

Теперь я осмелюсь нарисовать сцену, свидетелем который был один-единственный зритель, потому и проверить его некому. Отстаивая ее вероятность, опираюсь на свое глубокое, в сравнении с другими коллегами, знание характера Ивана. Эпизод этот вызовет множество возражений и у читателей, и у критиков. Думаю, что какой-нибудь пуганый редактор вознамерится вымарать его вообще. Действительно, упоминание бога в наш атеистический век не очень-то похвально. Но и тут я не могу поступаться жизненной правдой. К тому же я поясню дальше, что это был за бог и какие у него были с Иваном отношения. А пока только картинка. Написана она со слов печатника Шульги. Придумать это Шульга не мог, не тот он человек.

Когда взволнованный печатник заметил в газете ошибку и ему немедленно потребовался Загатный, он побежал не на квартиру Ивана, а прямиком в райисполком, потому что вся редакция и типография знали: в этот вечер, когда Люда дежурит, их секретарь отправится к ней. Уля не дремала и следила за каждым телефонным звонком, за выражением лица Ивана, — а если к этому еще добавить чисто женскую интуицию, с которой у тереховских женщин было все в порядке, то в точности прогноза не приходилось сомневаться. Итак, Шульга сел на свой старый-престарый велодрандулет и поскакал по булыжной мостовой в ночь, пугая сонных тереховцев дребезжанием седла, спиц, щитков и педалей. Так он проехал метров двести, потом прислонил транспорт к забору и направился через исполкомовский скверик к подъезду. Вот тут он и увидел то, о чем, взяв обещание не выдавать тайну, поведал мне через несколько лет.

Поперек дорожки валялся брошенный светлый плащ. А сам Загатный стоял на коленях, руки на груди, ладонь к ладони, голова поднята, лицо к небу. Он что-то страстно шептал. Шульга разобрал и запомнил лишь одну фразу: