Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Что ни говорите, это было поражение Ивана. Почти две недели ежечасно и ежеминутно жить будущим шедевром, который должен поднять его над всеми, и вдруг обнаружить горькую истину, что он бессилен создать этот шедевр, — нет, не зря я описал в своем романе именно этот день. На следующее утро Иван не делал зарядку, опоздал на работу и даже не взял в руки Гегеля. Он откровенно курил теперь сигареты, даже стал мягче в отношениях с коллегами. Я понял — в нем многое изменилось. Правда, под осень ожил, когда слухи о ликвидации района стали все настойчивее. Как он ждал гибели административной Тереховки! Как своего возрождения. Упивался свежим, предгрозовым ветром и жадно ждал грома.

— Высосала меня Тереховка, — говорил вслух, не таясь.

Я же, хотя и соглашался, и поддакивал, уже тогда думал иначе. Но время наконец выписать для вас из его черновиков то, что составляет контуры так и не дописанной новеллы Загатного. У меня сохранилось несколько ее вариантов, но все сводилось к одному сюжету. Какой-то полуреальный административный центр, символизирующий собой чуть ли не вселенную, напоминает Тереховку, только называется иначе, совсем не похоже. Гениальная личность, которая выделяется из прочей массы своим умом, творческими потенциями, и потому презирает ее. Душный летний день. Серая пыль на всем, в раскаленном небе горячее марево. Жажда, которую в «Тереховке» нельзя унять… вода теплая и гнилая. Через всю новеллу сквозит трупный запах, дух мертвечины.

Районное административное учреждение — наверное, редакция. Пустая, дело в воскресенье происходит. Но тот, кто в комнатах, страдает от жажды, как физической, так и духовной. Еще — от одиночества. Почти до безумия. И вдруг вспоминает рассказ коллеги о новенькой девушке, которая якобы работает в раймаге. Для «Тереховки» каждый новый человек — событие чрезвычайное. А тем более для гениального одиночки, который задыхается от отсутствия людей. Сразу же вулкан мыслей, мечтаний, планов, но он откладывает радость встречи, опасаясь разочарования, смакует свое новое ощущение.

Идя по улицам «Тереховки», пытается утолить жажду газировкой местного производства, но тут же выплевывает, ситро тоже отдает гнилью. Идет в парк, серый, выгоревший, будто чахоточный, снова думает о девушке. В парке трудящиеся культурно отдыхают: игры, аттракционы, лотереи, одинокий (точнее — Иван Загатный, новелла автобиографическая, когда-то в Тереховке с ним был такой случай. — М. Г. ) решает и здесь не уступить толпе, продемонстрировать, как легко быть посредственностью; принимает участие в игре, но все оказывается намного сложнее, чем виделось со стороны. Толпа смеется над его неудачей… наконец Загатный завоевывает приз — увесистый пакет, начинает лихорадочно разворачивать его, обертке нет конца, наконец последний слой бумаги — и все, пустота. Загатный ничего не выиграл, только кипа старых газет, а толпа покатывается от хохота, Загатный идет в раймаг, но и там его ждет разочарование, над ним подшутили: девушка, о которой он так много думает, — обыкновенный манекен. Загатный оставляет «Тереховку» и идет в поля, навстречу заходящему солнцу…

На этом обрываются все варианты новеллы-притчи. Дальше этого наброска Иван Кириллович не сумел пойти. Да и куда идти? Какой бы сюжетный ход он ни придумал, гению некуда вернуться, кроме Тереховки, нашей или какой-то другой. Гений снова зависит от массы, от толпы. И снова вынужден, хочет он того или нет, искать свое отражение в глазах посредственностей. Был, правда, один сюжетный ход: нарисовать героя этаким сверхчеловеком, богом. Он мог подняться на крыльях к звездам и оттуда с презрением взирать на далекую ничтожную Тереховку. Сначала оно так и должно было быть. Но, действительно, какой редактор пропустит такую безнадежную нелепицу в наше атеистическое время… Расчеты же Ивана Кирилловича строились на том, что новеллу непременно напечатают. Иначе что и кому он докажет?

Все же, думаю, новеллу можно было дописать. И очень просто. Еще кто-то из классиков говорил, что гениальность в простоте. Если бы Загатный, точнее герой Загатного, вошел в нашу тереховскую жизнь, ближе к людям стал — вот и нет проблемы. Не нравится в Тереховке — помоги руководству сделать ее лучше, а не занимайся голым критиканством, которое не идет на пользу ни людям, ни тебе. Разве не правильно говорю? А силы приложить есть где! Тут тебе и активная помощь руководящим организациям, и общественные комиссии всякие, и рейды, и на собрании можешь выступить, мысль свою высказать, ценное что-то предложить, да ты журналист, наконец, — острое оружие у тебя в руках. Какой безграничный простор для инициативы, дерзаний!

Вот почему не могу обвинить Тереховку в том, что человечество не было осчастливлено гениальной новеллой.

Обвиняю Загатного.

Иван промчался по кривым улочкам Тереховки и выехал на трассу. Асфальт все еще дышал зноем, но в грудь бил прохладный ветер с поля. Села оставались где-то в стороне, за скирдами люпина и хлебов. Настоящее движение, движение без цели. Дорога была пустынна. Вырулил на середину трассы, включил четвертую скорость. Вербы шарахнулись врассыпную, сначала лениво, потом все быстрей, быстрей. И вот уже испуганно машут серыми рукавами на фоне бурно-розового заката. Теперь ветер падал с неба тугими пластами, с хриплым свистом умирал под колесами. Загатный все тянул на себя рукоятку, движение захватило его, мчаться бы еще быстрее, догонять несуществующее.

И забытье приходило — стрелка спидометра на мигающем кружке переползла за сто, теперь уже не было ни вечера, ни асфальта, только мрачная бездна, в которую падал Иван Загатный.

Хмельной от полета, Иван чуть притормозил мотоцикл, поднял голову и уже не отрывал глаз от мелькающих верб, стремясь полнее почувствовать свое движение в пространстве. За вербами кружились поля, испещренные скирдами и темно-коричневыми пятнами гречихи. Там сгущались сумерки, таинственно и маняще. Выскочив на вершину холма, снова нырнув в долину, Иван вздрогнул от удивительного, почти фантастического видения. Все еще выжимая газ, он видел перед собой только это: крохотное озерцо в балке, посреди темного золота пшеницы, а в озерце белые-белые птицы на длинных ногах, неподвижные, торжественные, словно вырезанные из дорогого камня. Казалось, на миг открылся ему иной мир, существующий над ненавистными буднями. Мир, который видят лишь избранные. А если это только приснилось ему — и бешеное движение, и озеро, и белые призраки птиц в степи? — подумал, резко тормозя и разворачиваясь.

Оставил мотоцикл на обочине, под вербами. Осторожно, затаив дыхание пошел в степь. Поля дремали, окутанные сизыми тенями. За холмом, под звездным небом, голубели зеркальца озер, и множество белоснежных птиц вокруг них. Не помня себя от счастья, Иван побежал к озеру, готовый упасть среди поля на колени и в сладком экстазе молиться степи, тишине, звездной высоте и птицам, каждому живому существу и каждой песчинке на земле. Вспугнутые аисты как по команде добыли из-под крыльев по второй своей лапке и бросились врассыпную, с разгона поднялись вверх, в малахитовое небо, и понеслись розовыми тенями над головой, едва не касаясь Ивана своими тугими крыльями.