Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Загатный в смятении стал лихорадочно убирать со стола: редакторские бумаги сунул в ящик, чернильный прибор ткнул на стеллаж, даже календарь выдернул из-под стекла, чтоб не отвлекаться. Для творчества нужен простор. ТОЛПА ХОХОЧЕТ… ТОЛПА ПОМИРАЕТ СО СМЕХУ… Он повторяется, снова смех и толпа, нужны впечатления, свежие слова. Только не паниковать. Вот она минута, ради которой он живет вторую неделю. А может, и всю жизнь. Его надежда и оправдание в поединке с тереховцами. Спокойно, собраться с мыслями. Заглавие держит новеллу, доброе название — половина дела. Не лучше ли карандашом? «Я и люди». Вычурно и неточно. «Он». Лаконично, густо и с подтекстом, который не каждый редактор раскусит! Да, да, именно «Он». Торопливо вывел на чистом листке под своей фамилией большими буквами: «ОН». Теперь она пойдет, его лучшая новелла. Вот она — святая минута вдохновения! Больше подъема и обобщений. Современная притча. Идиотское бормотанье за стеной. Он гневно скажет пошлой толпе…Это из типографии. Сволочи! Не выключили репродуктор. Он гневно скажет… Нет, он не сможет творить, пока не укоротит язык репродуктору. Вот почему разбегались мысли — ясно. Дернул дверь редакторского кабинета, секретарской, ломая ногти, шарил на шкафу ключ от наборного цеха. Наконец он рванул вилку из розетки с такой силой, что репродуктор с жалобным визгом повис на одном гвозде. Вытер холодный пот со лба.

Теперь — тишина.

Часто пишут, что время воспитывает, формирует человека. Это верно. Но стержень, основа характера остаются почти неизменными в течение многих лет. Я склоняюсь к этому выводу, размышляя над жизнью Ивана. В предыдущих разделах я уже немного осветил его юные годы. Жаль, но о детстве героя знаю очень мало. Почти ничего, кроме двух рассказов из дневников известной нам Люды. Хотя я и не высокого мнения о точности ее писанины, но все же не удивляйтесь откровенности Ивана. Повторяю, под настроение он любил покопаться в себе, особенно при свидетеле, которому симпатизировал:

— Говорят, зверей, отведавших человеческого мяса, нельзя держать на свободе. Рано или поздно они снова бросятся на человека. Вкус власти — то же самое. Особенно, если рано познаешь ее…

Оккупация, к зиме он заболел и в третий класс пошел (до войны два отходил) рослым хлопчиком. Да и природа силой не обидела. Сидел на задней парте, на «Камчатке», а впереди — стриженые головы мелкоты. Сначала стыдился своего превосходства в возрасте и силе, но потом привык и вскоре стал царьком в классе. С нового года учитель назначил его старостой класса — этот, мол, сумеет навести порядок, укротит буянов. У Ивана появилась власть вполне официальная. Сравниваю его с нынешним и делаю вывод: и тогда Загатный особо не злоупотреблял своим положением. Единственное, что требовалось от одноклассников, — признать полную его власть и время от времени демонстрировать свою покорность. Полагаюсь на его слова, зафиксированные в упомянутом дневнике:

— Я от рождения добрый. В классе требовал только покорности, а к покорным был милостивым…

Он снова закрыл все двери, плотно затянул окна бельмами шторок. Когда проходил мимо приемника, так потянуло поймать музыку — Вагнера. Для настроя. Но пересилил себя. Порылся в ящике редакторского стола — закурил сигарету: легче сосредоточиться. Теперь он знает свою промашку: не додумал новеллу до конца, она не вызрела в мыслях, как яблоко, которое остается только сорвать.

Так, вспомнить, на чем остановился. Ага. Он срезает пустой пакет, шутка по-тереховски, их интеллектуальный уровень, стадо продолжает реветь, ничтожные всегда радуются неудачам незаурядных; он гордо поднимает голову и идет прочь, толпа расступается перед ним, как море перед Моисеем, на какую-то минуту людское скопище чувствует его силу и уже готово упасть перед ним на колени, но он не хочет их признания, он уходит из парка, у него есть она, уже половина седьмого, она ждет его, глазастая, с длинными пышными косами, в Тереховке (придумать другое название) только она способна понять его, он смакует этот миг: переступит порог жалкого магазинчика, она улыбнется ему и скажет одними глазами: «Это вы. Я так давно жду вас. Всю свою жизнь я жду вас…» А он не вымолвит ни единого слова, только подойдет ближе и подаст ей руку, они возьмутся за руки и пойдут…

Он переступил порог магазина, солнце пробивалось через серые от вековой тереховской пыли витрины, он шел по пустому, подсвеченному розовым светом залу, а ее все не было, вот и самый крайний отдел — готовое платье, дальний закуток, и здесь он увидел ее: она стояла в двух шагах от витрины, большеглазая (глаза синие-синие), две косы струились вниз, под мехом зимнего пальто, накинутого на плечи (прекрасные плечи цвета слоновой кости), руки с тонкими, изящными пальчиками, яркие губы, стройные ноги, слишком стройные для манекена, лоб без единой морщинки, — художник поленился провести две-три черточки, тогда бы она выглядела еще более живой, в нее действительно можно влюбиться, пока бедняжка не покрылась тереховской пылью, в ее глазах тоже было что-то такое, была тайна… еще одна шутка по-тереховски, теперь он помнит, как вздрагивали ноздри Гужвы, когда он рассказывал о новенькой из раймага, но так хотелось верить, он тоскует по новым людям, живым людям, какая низость. Он затравленно оглянулся, солнце садилось за крышу Дома культуры, он вышел на улицу, шел не оглядываясь, пока поселок не остался далеко позади, теперь он увидел солнце совсем близко, большое, кровавое. Тереховка вспыхнула громадным костром, он отвернулся, не хотел мести, слишком презирал ее, чтобы мстить, солнце нырнуло за горизонт, быстро темнело, он почти бежал по полю, придумать, куда он бежит, спасаясь от толпы, огни на горизонте, нет, только не эта иллюзия, где огни — там снова люди, продумать, надо что-то более высокое, значительное, куда же он бежит, к кому, в этом вся соль новеллы, учесть все варианты, главное — мысль: он не упадет перед ними на колени, он не нуждается в признании тех, кто не может оценить его…

Подробнее. Уже третью сигарету выкурил. Так нельзя. Спокойно. Не паниковать. Он возлагал на эту новеллу слишком большие надежды, чтобы так легко сдаться. Итак, огни на горизонте — сладкая иллюзия, не более. Куда бы он ни попал, он останется одиноким, одиноким среди людей, потому что везде будет ощущать себя великаном среди карликов, Гулливером духа среди лилипутов, а может, ему действительно никто не нужен, и он останется один в степи, новый Робинзон, остров Антораж, только как закончить новеллу, разве что символически: он оставляет Тереховку и уходит в степь, навстречу солнцу, заходящему или восходящему, какая разница, но это слишком банально, и проблема не решена, все равно в любой редакции посоветуют дописать, а может, ночное небо над степью, угасающие огни Тереховки за ним, он поднимает руки, и вместо рук у него вырастают крылья, широкие, могучие крылья, и он взмывает навстречу звездам, свободный и недосягаемый для людей, которые не поняли его, не способны понять, перед ним небо, перед ним вечность…Мистика. Нереально. А новелла реалистичная. Хотя есть какой-то аромат библейской притчи. Но ведь не пропустят. Пойдут нелепые вопросы: он у вас что — ангел? Не будешь же каждому объяснять, что он бог. И не каждый поймет. Большинство не поймет. Ведь кто — судьи? Трагические по своей сущности слова. Но куда он идет? Степь, далекие огни, манящие огни, а может, это новая Тереховка, нет, не так, это неминуемо. — новая Тереховка,проклятье, кончились сигареты, и в приемнике ничего путного, треньканье какое-то, в кабинете полно дыма, духота, наверное, ночью будет гроза, ехать надо, немедленно ехать, он не знает куда, но уже ощущает лихой посвист ветра, спасительный ритм движения — немедленно ехать. Он распростер свои крылья над сонной землей… К чертям все крылья, ехать, он должен ехать, и это вовсе не бегство, только отступление, временное отступление, проклятая Тереховка, столько надежд на сегодняшний вечер, если бы не эта обязательная, вынужденная поездка…