Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Но, понятно, дурень думкой богатеет. Еще роман не дописал, а уже деньги считает. Кто еще знает, как зубастая критика книгу примет, если она и увидит свет. Начнут во всех газетах Гужву полоскать, тогда хоть из Тереховки беги, засмеют, а еще как начальство в областном отделе культуры посмотрит? Знаете… Можно и должности лишиться. У нас такие перестраховщики. Потянешься к звездам — и землю потеряешь. За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь. Но такая уж моя доля, во все времена нелегко было писателям.

Где-то после трех под окном захлебнулся ревом мотоцикл, и через комнату Ивана в свой кабинет промчался, не поздоровавшись, Гуляйвитер. Хлопнул дверью, через минуту резко распахнул ее, как мальчишка, играющий в сурового дядю:

— Уля! Все макеты и материалы номера ко мне!

Он всегда, когда бил с Иваном горшки, делал вид, что интересуется делами и руководит газетой.

— И соберите редколлегию в моем кабинете, — зыркнул на часы, — без пяти четыре…

Загатный откровенно улыбнулся — без пяти четыре… Гуляйвитер заметил его ироничную улыбку и снова в сердцах хлопнул дверью. «Самовлюбленный болван, — подумал Иван, — играет в суперадминистратора, а потом половину времени на анекдоты пустит». У Загатного даже улучшилось настроение, хотя и знал, что редколлегия собирается из-за него — ошибка в передовой. Он всегда приободрялся в присутствии Гуляйвитра. Качество цвета зависит от фона. Если хочешь достойно выглядеть, удачно подбери фон. Глупости, неужели Гуляйвитер отважится изменить его макеты? Пусть сам тогда верстает…

Встал, потер ладони, возбужденно прошелся по комнате и чуть не столкнулся на пороге с Хаблаком. Даже отпрянул. В суете уже подзабылся вчерашний его проигрыш, их утренняя стычка, и сейчас Загатный вдруг смутился. Андрей Сидорович молча обошел его и постучал в дверь редакторского кабинета. На его бледном, сосредоточенном лице непривычно блестели маленькие глазки. Позже Загатный понял, что его удивило: выражение грустной отрешенности на лице Хаблака и фанатичный блеск глаз. (Относительно фанатизма — это позднейшая выдумка Ивана Кирилловича. Загатному очень хотелось поступок Хаблака представить в ином свете…) Никакого фанатизма в глазах Андрея Сидоровича я не заметил, а только убежденность, что поступает он правильно. Но об этом дальше…

— Я занят, — буркнул Гуляйвитер.

— Простите, я на минутку, — очень вежливо, но твердо произнес Хаблак, переступая порог. — Я хотел только сказать…

«Сейчас про щенка врежет, — догадался Иван. — Вот псих. Свое, однако, гнет». Ему очень хотелось, чтобы Хаблак подтвердил Гуляйвитру версию про эту шелудивую собачонку.

— Я только хотел сказать, что щенок ваш не породистый, это обыкновенная дворняжка. Поверьте мне, я в этом разбираюсь…

На несколько долгих-предолгих минут в кабинете повисла тишина. Ивану даже стало жаль Гуляйвитра. Жалеть ближнего вообще приятно, на какое-то время забываешь о своих неприятностях.

— Хорошо, хорошо, занят я, не видите, что ли? — взвизгнул Гуляйвитер и в сердцах придвинул к себе чернильный прибор. — Не видите?!!

— Я должен был вам это сказать, — ровным голосом ответил Хаблак, прикрывая за собой дверь. Снова обошел Загатного, будто и не заметил его присутствия.

Господи, да мне-то что до этой псины? Каждый с ума сходит по-своему. Тоже мне, собаковед принципиальный. Анекдот. Вот порасскажу в Киеве. Принципиальным надо быть не тут, в дыре, а на поворотах, перекрестках и вершинах жизни. Пригодится в какой-нибудь новелле. Коротко: «Защищать свои принципы в обыденных ситуациях? Чушь! Принципиальность только в большом. Мелкая, приземленная, она просто банальна. Хаблак. 12.07». Впрочем, Хаблак тут ни при чем. Зачеркнуть. Мутный осадок от всей этой истории со щенком. Забыть, как мелочь, ерунду. Нарезать бумаги. Писать надо на хорошей бумаге. Острое эстетическое чувство.

Загатный выбрал на складе пачку плотных, глянцевых листов, привел печатника к резальной машине и следил, как растет под ножом стопка белых, почти игрушечных квадратиков. Ему нравилось записывать каждую мысль, каждый абзац на отдельном листке. Очертил синим карандашом поля — для поправок. Один листок оставил чистым — титульный, для заглавия. Вот оно — наслаждение — тщательно вывести свою фамилию, ниже — заголовок будущего произведения. Забыл и Хаблака, и Гуляйвитра, и Люду, и весь неудалый сегодняшний день — он готовил титульную страницу новеллы.

Сверху, чуть справа вывел наискось: «Иван Загатный». В самом низу: «Тереховка», совсем мелко. Теперь прямыми, изящными буквами написать заглавие. Но заглавия пока не существовало. Как-то не учел. Иван Кириллович задумался. Подошел к окну, руки скрещены на груди, взгляд уперся в белесое полотно двора. Было без пяти четыре. В кабинет редактора прошел заведующий отделом пропаганды райкома, поздоровался. Иван не слышал, углубленный в себя. А может, сделал вид, что не слышит…

Предвижу разочарование читателей. Писал-писал о своей ракомании, теперь неясно, зачем столько бумаги портить. По всем законам современной литературы герой должен перевоспитаться, из обывателя превратиться в активного, жизнерадостного гражданина, а он снова свое завел. Не совсем свое, товарищи читатели. Но об этом позже. А пока выслушайте несколько моих собственных мыслей о воспитании. Кому не интересно, пусть пропустит пару абзацев. Правда, и в дальнейшем не обещаю вам ничего интригующего. Роман окончится спокойно, буднично, как и начинался. Больше разговоров, чем действия, — какова Тереховка, таков и роман… Откуда у нас взяться страстям? Если и случаются, то слишком незначительные, чтоб им в большую литературу попасть. А искусственно городить интригующие сюжеты вроде: «У попа была собака, он ее любил, она украла кусок сала, а попова дочка сбежала вместе с собакой к колхозному агроному…» — не в моем характере. Пусть этим займутся заслуженные, маститые романисты. А мне чтоб деньги заплатили. Мы люди хорошие, нам абы гроши.

Прошу прощения, на меня иногда, как и на Ивана, «находит». Начинаю ломаться, как плохой актеришка из областной филармонии на районной сцене. Да, перевоспитание. Трудно перевоспитываться, товарищи. Иван Кириллович на что уж человек-кремень, но и тот каждое утро решал другим стать. Если уж вселился в нас бес, как ни крестись, как ни гримируй лицо свое грешное под святое, все равно вылезет когда-то, и вылезет, как правило, себе на беду.

Единственное, чему я научился за болезнь, это ценить мгновение. Тут даже объяснить трудно. Ведь и раньше любил уют, покой, достаток. Но жило во мне самоуверенное ощущение: сегодня я просто существую, но вот завтра, завтра узнаю все наслаждения, все радости жизни, впереди бесконечная череда дней, куда спешить? Теперь знаю, что бесконечности нет — во всяком случае, для тела. Каждую минуту нить может оборваться. И каждое мгновение может оказаться последним. Вот это ощущение каждого мгновения как последнего и есть то новое, чем обогатила меня болезнь. Если миг последний, то и стремишься насладиться им, выпить до дна, силой воли заставляешь себя напрячься, ловишь самую мелкую информацию, как теперь пишут. Поясню на примере. Иду на работу. Морозец, солнце, снег, свежесть — лирика… Вышагиваю, словно боюсь расплескать себя. Синички на изгородях, воробьи на соломенных крышах. Радуюсь. Вдруг на обочине дороги красно-синий всплеск — солнце в снежинке преломилось. Самоцветы рассыпались. Сразу Бажова вспоминаю, помните сказку про козлика и самоцветы? Огоньки переливаются. Живые, прекрасные. Пью эту красоту. Смакую. По капле, как дегустатор хорошее вино. Вот удачное сравнение. Только дегустирую не для кого-то, для себя. Могут и не угостить больше.