Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Ну, короче говоря, пробился я к врачу без записи. Наверное, такое было у меня лицо, что отказать не смогли. Сел к столику со всякими блестящими штуковинами, а сердце в три молота с перерывами: тук-тук, тук, тук, тук… В лицо врачихи уставился, думаю, хоть и не скажет про рак, пойму. И никаких мыслей, вроде на казнь привели, и мир на этой вот минуте кончится. Рот открываю, она лампу берет, ближе пододвигает, холодный привкус металла, тиканье ее часиков на руке, гвоздики в гроб заколачивают.

Да, еще про настроение, с которым ходил я в тот день по городу, пока к врачу попал. Снежок молодой, елочки у театра, детишки с санками, первые новогодние игрушки в витринах, а для меня все это одним цветом, серо-бурое, прощаюсь со всем, слякотно на душе, и жалко так себя, так жалко. Стану лицом к витрине, залюбовался вроде, и слезы глотаю…

Только, кажется, рот раскрыл, а она уже к столу отвернулась, пишет.

— Ну что… доктор? — спрашиваю тихо.

— Да ничего там нет. Сходите в свою амбулаторию, раза два смажут, и все. Холодной воды выпили, должно быть, — равнодушно, без всяких эмоций бросила врачиха.

— Я вас очень прошу, посмотрите внимательнее. Я глотать не могу третью неделю, и вот здесь все одеревенело, — молил я, готовый упасть на колени.

Она пожала плечами, снова включила лампу и стала ощупывать, разглядывать мое горло. И снова на лице не проступило ничего, кроме усталости.

— Это случается иногда, когда удалены гланды. Зря вы волнуетесь, выдумываете себе болезнь…

Тогда я отважился открыть карты:

— Говоря по правде, доктор, я подозреваю у себя рак. И прошу сказать откровенно, я не ребенок…

Нет, она не засмеялась, я мог бы еще в смехе заподозрить неискренность. Но она строго подняла брови:

— Сколько вам лет?

— Двадцать восемь. А что?..

— Впервые в таком возрасте встречаю ракоманию. Наиболее типично после сорока…

Снова села к столу. Я все еще не решался поверить, моему разгоряченному мозгу чудился вселенский заговор против Миколы Гужвы. Руки на коленях дрожали. Я спрятал их в карманы. Морозило.

— А может, вы не осмеливаетесь сказать мне горькую истину? Понимаете, у меня серьезный труд, я должен окончить… и хочу знать, сколько мне осталось?

— Ну и чудак… Да разве бы я отпустила вас с этой бумажкой, заметив что-то серьезное?

Да, да, она бы не отпустила. Она отвечает за меня. Мне в эти минуты нужны были именно такие доказательства. Она бы не отпустила. Значит, я буду жить. Буду жить! С той минуты я напевал эти слова целый день.

— А я, дурак, мучился, помирать собрался, — бормотал я, чувствуя, как миллионнотонный груз сползает с моих плеч. — Такое, знаете ли, похоронное настроение. Важную работу хочется закончить, ночью просыпаюсь, давит меня, сядешь к столу — кусок хлеба в горло не лезет, а тут еще кругом разговоры всякие про рак, большое вам спасибо, простите, однажды я думал даже…

— Меньше надо о болезнях думать. До свидания, — не очень приветливо оборвала меня врач.

Я выскочил из кабинета, сжимая в потной руке рецепты, поспешно накинул в раздевалке пальто, чуть не забыл авоську, уже с улицы вернулся, во мне бурлила энергия, я помолодел лет на десять. Молодой снежок скрипел под ногами, зеленели елочки, в парке детвора лепила снежную бабу с желтыми мармеладными глазами, по тротуарам спешили красивые женщины, в витринах блестели елочные игрушки — и все красочное, все в движении, все жило, и я жил с ними.

Такая жажда жизни вдруг пробудилась во мне, с ума сойти можно. Накупил всякой елочной дребедени, хотя у нас и прошлогодних игрушек полно. Взял две пластинки с джазовой музыкой, хотя терпеть ее не мог раньше, — вдруг захотелось чего-то острого, бурного. Купил дочери платьице и косынку жене. И все яркое, до непотребства — дома потом дивились. Но меня уж так на праздничность после почти трехнедельных сумерек потянуло, что я рисковал на эту пеструю ерунду всю зарплату выкинуть, как дикарь какой-то. Подумал, что дешевле обойдется, чтобы угомониться, в ресторане выпить за свое второе рождение. Так и сделал.

Самое интересное, что горло мое перестало болеть, как только я выскочил из поликлиники. А вчера перед сном выпил горячего чайку — и утром от болезни ни следа.

Сегодня вспомнилась народная мудрость: трус трижды умирает. Это правда. Но не торопитесь смеяться над трусом. Все же он и рождается трижды! И каждый раз заново открывает мир. Это прекрасное чувство. Ради него стоит умирать, поверьте мне.

Поймал себя на том, что полюбил брать в руки вещи или хотя бы касаться их. Чернильницу поставлю на ладонь — и любуюсь. Не столько чернильницей, сколько собой: чувствуешь прикосновение, тяжесть, цвет — значит, жив Микола Гужва. А то вдруг что-то самое простое, мелочь, пусть даже нерастаявшая снежинка на рукаве пальто, крохотная, нежная, тронет до слез. Живу…

Ночью навалило снега: вышел в одном свитере, за лопату — и вперед. Прочистил дорожки по двору, к погребу, к воротам, а потом вдоль улицы как взял полосу — метров двести прогнал. Настоящий тебе тротуар. Жаль, на работу пора, теща завтракать позвала. Морозец лицо покалывает, щеки горят, в мускулах сила, бодрость, сухой снежок шуршит под деревянной лопатой, дышится легко, ворона холодным туманцем на яблоньке каркает — живу…

Этого уже не выбросишь из памяти, не забудешь, как дурной сон. Жалобную улыбочку Параски Пантелеймоновны, его собственный неврастенический хохот, бутылку, коров, вылинявший от солнца двор… Героя романа из него не вышло. Лица хлопцев в окнах редакции: а король, оказывается, голый! Иначе говоря, он такой же, как и мы. Бога распяли, сочится кровь, слетается воронье. «Ага, он тоже из плоти, он смертный, а выдавал себя за бога!» — шумит толпа. Триумф. Гадко. И снова накурился. Если бы собрать все обещания и клятвы не курить… Добрыми намерениями вымощена дорога в ад. Может, и впрямь он слишком легко осуждает ближних? Может, они все понимают, только не могут преодолеть себя? Неужели стать выше — невозможно? «Не будьте подобны кроту, в землю влюбившемуся». Сковорода! Его не касаются «большие и маленькие». Его, Ивана Загатного, надо мерить иной меркой. Ага, вот оно. Только не потерять — иной меркой. Недостатки людей, которые высятся над толпой как башни, лишь оттеняют их величие. У крупных индивидуальностей крупные недостатки. Формула, которую стоит помнить, когда оцениваешь себя. Тогда не будешь впадать в отчаяние от первого темного пятна на твоих белоснежных одеждах.

Два полюса в душе незаурядной личности и борьба между ними. «Раздели себя, чтобы узнать себя». Гениальный старец. «Наша жизнь — это непрерывная борьба». Плодотворность этой борьбы. Интересно, как смотрит маленький человек на великого. Взгляд ничтожества на распятого бога: «Глядите, глядите, у него ноги кривые!» Радость пошлости: у меня тоже кривые, значит, хоть что-то роднит меня с богом. Толпа любит узнавать о недостатках титанов. Толпа смакует огрехи великих людей. Толпа судит их собственным судом. У толпы свой кодекс законов. Но история все ставит на свои места. У истории свои законы. Законы титанов. Безумные мысли. Тихо. Четко сформулировать. Итак: «Две морали — мораль маленьких и мораль больших людей, кормчих. Не судить яркие индивидуальности по законам морали для масс. Мораль истории — мораль сильных личностей…»