Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Я думал об актере, который весь вечер живет только для зрителя. И вот спектакль кончается, зрители разъезжаются по домам, актер остается в пустом зале — всякое лицедейство теряет смысл, пора наконец стать самим собой. Каждый ли способен найти себя после ярких огней рампы, бурных аплодисментов, цветов? Думаю, далеко не каждый. Большинство актеров, наверное, чувствуют в душе пустоту. Немного сужу по себе — я уже говорил, что участвовал в школьной самодеятельности. А может, это после нервного перенапряжения, маятник, так сказать, туда-сюда, туда-сюда, читали в восьмом номере «Знания — сила»?

Я привел сравнение с актером, чтобы объяснить, какую пустоту ощущал время от времени Иван Кириллович. Без такого объяснения, нажима на то состояние, в которое он периодически впадал, образ моего героя будет неполным. Но такое сравнение тоже не отличается полнотой. Это лишь одна сторона медали, как говорится. Чувствуя, что приближается полоса душевного опустошения, депрессии, он изо всех сил ругал Тереховку, мол, она доведет его до безумия. Виновата ли тут Тереховка? И да, и нет. Вялые, глухие ритмы провинциального городка не совпадали с тонусом деятельного, экспрессивного Ивана Кирилловича. Отсюда ряд недоразумений и мелких конфликтов. Но ведь пульс редакции всегда был более частым, живым, чем в других организациях, хотя бы потому, что газета должна выходить ежедневно. Кто запрещал ему подключаться к этому пульсу, полностью отдаваться работе?

Эко я по-научному завел — депрессии, экспрессии, ритмы. Начитался технических журналов. Последнюю неделю никакой беллетристики видеть не могу, всюду фальшь. Герой, например, перед любимой соловьем разливается, а я думаю: что бы ты запел, если бы узнал, что недели через три тебе каюк, отправишься на съедение червям? Вот и листаю подшивки технических журналов, там хоть какая-то конкретность. Успокаивает.

Что касается научности, то я и позаковыристее мог врезать: невесомость космонавта и невесомость Загатного, пустота космоса и пустота Тереховки, и так далее. Но… надо спешить. Возможно, это мои последние минуты. Бедное человечество! Сколько оно потеряет! У меня неожиданно прорезался юмор. Терять нечего, решился, завтра еду в городскую поликлинику. Без направления. Войду в конце приема, когда уже не будет очереди, умолю врача посмотреть горло. Правды они не скажут, но я по глазам прочитаю. Стану в дверях и скажу ей или ему: «Только честно, сколько мне жить осталось? Будем взрослыми людьми… у меня работа, я должен рассчитать». Он назовет месяц, ну там две-три недели. Неделю я сразу отброшу, в последние дни вовсе свалит, останется моих дней пятнадцать — двадцать, составлю план, по сценам, меньше о себе, больше о героях, и допишу роман. Одного боюсь — чтоб насильно в больницу не уложили или в Тереховку не сообщили. Начнутся ахи-охи, и без того жена подозрительно поглядывает, похудел ты что-то, говорит…

Но будем оптимистами! Пытался сегодня гудеть, как Загатный, когда ему плохо приходилось, но еще тоскливее стало. Хотя дальше, кажется, некуда…

До свидания на том свете.

По-немецки не могу это произнести, хоть двенадцать лет язык учил. Простите уж… Такой юмор.

!!!!!!!!!! О моем состоянии можете судить по этим восклицательным знакам. Я их тут полстраницы наставил. Пишу на следующий день, вечером. Только что с автобуса. Но, договоримся, без эмоций. Я и так отплясывал во дворе поликлиники. Обезумел от радости. Случается. Во мне все поет на одну мелодию: буду жить! Буду жить! Буду жить! Буду жить! Симфония. Полонез. Бетховен. Штраус. Глюг, или Глюк. Не помню. Был такой композитор. Плевать я сейчас хотел на всех композиторов. Я буду жить. Я буду жить. Подробности завтра. Подробности письмом. Привет почтальону. Жду ответа, как соловей лета. Все потом. Иду спать. Я и-иду спать. Я буду жить. Жить!

Вы когда-нибудь рождались заново?

Попробуйте…

Начало второго — мимо окон редакции идут из центра Тереховки на обед служащие, суетливые, какие-то подчеркнуто-деловитые; они рассасываются по окраинным улочкам и переулкам, исчезают под соломенными и железными крышами домов, иллюстрирующими известный лозунг о смычке города и деревни. Ивану Кирилловичу больше нравилось наблюдать, когда через час они тянулись в обратном порядке — оглушенные сытным обедом, с переполненными животами, походка медленная, с ленцой, глаза дремотно и ласково щурятся на солнце. Во всяком случае, такими казались ему эти ежедневные цикличные манифестации.

Загатный стоял у окна с иронической своей ухмылочкой. Руки скрещены на груди. Редакция пустела, только под шелковицей наши холостяки играли в шахматы. Дернулся, представив себя в этой толпе: голодная, торопливая походка к столовой и сонная, под маслянисто растекающимся зноем — обратно. Обедать он не пойдет. Возможно, попозже. Выпить бы чего-нибудь холодненького. Ни к чему душа не лежит. Полная мертвечина. Душевный штиль — ни ветерка. Ветрила спущены. Пустота. Трупный запах. У зноя трупный запах. Хоть какой-то разрядки. Грозы, ливня: выбежать во двор и пуститься в пляс под градом и молниями. Духота…

По редакционному двору шариком катится Параска Пантелеймоновна, библиотекарь парткабинета, ну и габариты, жир трясется, раскормилась на тереховских хлебах, они тут все такие — жирные и испуганные от рождения, что ни час, то новые слухи, сплетни, а эта — склад новостей, элеватор пересуд, а уже от нее — по всем учреждениям: ликвидация района, централизация, механизация, технику на службу человеку, сегодня грозы не будет, зной целый день, он ненавидит Тереховку, разомлевшую от жары, и песок на зубах, а библиотекарша уже стучит в дверь:

— Прошу…

Параска Пантелеймоновна с порога расплывается в улыбке:

— Здравствуйте, Иван Кириллович! Что новенького?..

Это были ее ритуальные слова, Загатный ждал их. Подчеркнуто равнодушно ответил, опустив глаза:

— День добрый. Да вот…

Женщина насторожилась:

— Что-то есть?

Иван сдвинул бумаги на край стола, открыл ящик и понимающе улыбнулся:

— Будто не знаете…

— Ой, Иван Кириллович, и понятия не имею, разрази меня гром, если хоть словечко слышала. — Лицо ее умоляло. — Иван Кириллович, слово чести, только между нами, я для вас и книжечку, которую просили, приберегла…

— Так вы не знаете, что завтра будет? — самым серьезным тоном спросил Загатный.

— Что? — глаза ее тревожно округлились. Слухи о реорганизации все упорнее, а они с мужем недавно построились в Тереховке: — Неужто?..

— А вы никому? — Загатный многозначительно ощупал взглядом окна.

— Да вы что!.. — почти обиделась Параска Пантелеймоновна. — Вы же меня знаете, Иван Кириллович…

— Двери… — Иван кивнул на дверь. Он наслаждался минутой, стараясь не видеть этой сцены со стороны.