Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Женщина на цыпочках подошла к двери, пышные, студенистые формы ее вздрагивали при каждом шаге. Притянула и без того плотно закрытую дверь.

— Так вы не знаете, что будет завтра?.. — Он уже почти ненавидел себя.

— Что? — с глухой торжественностью прошептала Параска Пантелеймоновна.

Загатный выждал мгновение, намагничивая тишину, вобрал голову в плечи и, таинственно, исподлобья глядя в побледневшее лицо, прошептал одними губами:

— Сре-да…

— А чтоб вам! — вскрикнула Параска Пантелеймоновна, придя в себя. Но с ее лица долго еще не сходило выражение испуга. Она все еще стояла на пороге большой, жадно ожидаемой тайны. Улыбнулась смущенно, сообразив, что над ней зло посмеялись. И бочком выскользнула за дверь.

А Загатный хохотал. Сухой, безрадостный смех сотрясал, корежил его. Иван не только с радостью корился этой взрывной силе, но и желал, накликал ее, подхлестывал, пугаясь тишины, которая заставит заглянуть в себя. Обессиленный, он задыхался, сминая сведенными пальцами бумаги на столе, но продолжал выдавливать из груди хриплые звуки. Кто спасет его сейчас, уведет Загатного от Загатного бог знает куда, по волнам любой иллюзии, только бы не остаться наедине с самим собой?

Иван Кириллович высунулся в окно и прокричал чуть ли не на всю улицу:

— А не выпить ли нам, хлопцы?!

Ошалевшие от жары хлопцы даже не удивились неожиданному предложению начальства, бросили шахматы и принялись обшаривать карманы. Но Загатный легким движением выдернул из бумажника хрустящую бумажку и подал Гужве:

— Организуйте, что надо, только не очень крепкое…

Он прошелся по опустевшим кабинетам, радуясь предстоящему забвению. Скрипнули двери, входили хлопцы, теперь он не один. Гужва извлек из кармана две бутылки портвейна, мелко наструганный сыр, банку кильки в томате и кусок колбасы. Краюха черствого хлеба нашлась в багажнике мотоцикла — от вчерашней рыбалки Гуляйвитра. Бутылку откупорили углом строкомера, банку — шилом, которым машинистка прокалывала газеты для подшивки. Кильку брали на блестящие свинцовые пластинки-заставки. На всю редакцию нашелся один стакан, его отдали по старшинству Ивану. Остальные пили из пластмассовых стаканчиков для карандашей. Возбужденному Загатному все казалось в диковинку, его веселила конкретность окружающих вещей, все хотелось сделать самому — ломать хлеб, откупоривать бутылку и ополаскивать над ведром пластмассовые стаканчики. Смеялся коротко, возбужденно; широко шагал по комнате. Наконец поднял стакан, наполненный розовой, против солнца, жидкостью:

— Выпьем, други, за то, чтоб мы чувствовали себя свободными от себя самих…

Тоста никто не понял, но все были взволнованы торжественностью, с какой он был произнесен. Загатный цедил вино, зажмурившись, с наслаждением впитывая каждую каплю, несущую ему забвение и легкость. И чем дальше, тем комичнее казалась ему недавняя его боль. С аппетитом жевал колбасу, черствый сыр, втягивал губами с пластинки кильку в томате. Легкая, беспричинная радость, окутанная голубой прозрачной дымкой, — не существовало больше ни тридцати бесплодных лет, ни душевной усталости, лишь хмельное парение над миром. Вглядывался в лица коллег, какие все они близкие, родные, симпатичные, пожалел даже, что нет среди них товарища Хаблака, — они бы сейчас обнялись и все конфликты уладились бы, простил бы ему вчерашний проигрыш, он всем прощает свои обиды, пусть и они простят ему. Это ничего, что все существуют отдельно, каждый сам по себе, есть нечто единое, общее, вне материи, вне времени и пространства. Мысли были причудливые, туманные, реальные контуры вещей расплывались в табачном дыму.

— Коля, дайте сигарету…

Он впервые назвал Гужву так просто и ласково — Коля. Какой милый парень. Сигарета — символ единения. К черту все слова! Один раз живем. Завтра конец света. Золотозубый верстальщик, недавний морячок, принес гитару, сел на край стола, с актерской небрежностью коснулся струн. Струны ответили мелодично-грустно. Это был мотив непритязательной песенки, знакомой Ивану с армейских лет. Проблемы выдумывают неврастеничные интеллигенты, такие, как он, а в действительности все ерунда, все проще и человечнее.

Загатный почувствовал, что этот наивный ритм, эти ласкающие волны вот-вот доконают его и он упадет на грудь Дзядзьку, или Гужве, или золотозубому верстальщику и разрыдается. Встал и двинулся по затененным комнатам, пока не наткнулся на яркий прямоугольник открытых дверей. Хотел тут же отступить, бежать в спасительный полумрак, но было уже поздно: свет овладел им. Солнце стояло в зените, и все, что было под ним, не имело теней. Короткие, темные изломы только усиливали общую яркость. Бесстыжая, голая белизна не знала компромиссов. Вылинявший от солнца двор до краев залит солнцем. Белая стена гаража, белая скамья, белый забор, даже мотоцикл под шелковицей какой-то бледный, линялый. Белые коровы бродили по двору. «Снова бабы выпустили, — взрываясь мгновенной злостью, подумал Иван. — Мало им улицы. Как на заезжем дворе… Черт знает что…»

Не сдерживал, не обуздывал своей злости, наоборот, ревниво подогревал ее, глядя на ленивых животных как на своих лютых врагов. Открылась лазейка, куда можно бежать от полуденной ясности, срочно бежать! Подскочил к мотоциклу, включил зажигание, нажал стартер. Мотор фыркнул, Иван резко выжал на себя газ и ринулся к воротам. У изгороди резко развернулся, толкнул корову передним колесом. Корова шарахнулась в сторону, мотнула рогами и, подобрав хвост, проскользнула в спасительный прогал ворот. Загатный бросил мотоцикл влево, прямо в наставленные коровьи рога, испуганные глаза животного промелькнули перед ним, тяжелое тело, рухнув на колени, тут же выпрямилось, и пыльный шлейф взметнулся поперек улицы. Иван описывал по двору круг за кругом, отчаянно газуя и выжимая из перегретого мотора все, что можно было выжать. Осатаневший мотоцикл ревел и харкал густыми клубами дыма, перепуганные, ошалевшие от грохота и чада коровы тоже метались по двору, обдирая бока о шипы акаций и штакетины изгороди, кружилось пылающее солнце, качалась пересохшая земля, и где-то далеко давились смехом, свесившись с подоконника, захмелевшие хлопцы.

Можете представить себе, как мне не терпится рассказать, наконец, о своих переживаниях в городе. Ведь кроме этой тетради, больше никому и нигде этого не поведаешь. Страшусь слухов. В тот вечер жена прицепилась: «С какой радости набрался?» Вы ведь тоже, наверное, заметили, что я слегка под мухой был. Да, говорю, знакомых в библиотеке встретил. А в голове бубны гопак отбивают.