Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

И — спешка в работе, и — облегченный вариант, и — литературный вал, и — дыхание Бермута за спиной.

А чего вы хотите от человека, который впервые поел досыта в шестнадцать лет?!

Любил порисоваться в кругу знакомых: я впервые наелся в шестнадцать лет, когда получил первую зарплату. Зашел в тереховскую столовку и наелся. Любил порисоваться, пока верил, что я — писатель. Теперь уже знаю: не писатель, нет. Работаю писателем, зарабатываю на хлеб, производя слова. Теперь уже знаю: время легко сотрет мои увесистые, но пустые тома и никто не вспомнит Ярослава Петруню уже в следующем поколении. В литературе останутся имена других — кто не заботился об объеме, количестве напечатанных книг, о гонорарах и престижных автомашинах. Тех, кто говорил с читателями, а не с кассирами издательств. В иные минуты я ненавижу их — принципиальных и упрямых. Мне недостает характера. Господи, так почему же ты, создав меня малодушным, не сделал близорукими мои глаза и коротким умишко, чтобы видел я не далее собственного носа, чтоб до смертного часа считал себя тем, кем мечтал стать на клинышке пакульского поля?

Получив первую свою зарплату в Тереховке, я поспешил в райцентровскую чайную, заказал обед из пяти блюд и самое дорогое вино. После обеда купил с десяток пирожных и весь вечер пировал в пустой редакции, запивая пирожные теплой водой из графина с редакторского стола. Я мог объесться и умереть — почему я не умер на этой вершине своей жизни, ведь потом все это лишь повторялось: я насыщался, голодал и снова насыщался, и машины, и дача, и гарнитуры, и хрустальные люстры — все это тереховские пирожные с кремом, самоповторы, графомания, растянутая во времени…

Но я обещал — про кабинет.

Я горжусь своим кабинетом. До недавнего времени у меня была обыкновенная квартира в писательском доме. Эту, в которой живу теперь, нашла Ксеня. Через знакомых. Сколько порогов я оббил, пока разрешили обмен! Конечно, обменивался с доплатой, но об этом знаем лишь я, Ксеня и профессорша, оставшаяся после смерти мужа одна в четырех роскошных комнатах. Стало быть, Ярослав Петруня создает свои романы в профессорском кабинете. Пять на шесть, тридцать квадратных метров. Одна стена — полукругом, с тремя окнами, за окнами — небо и ширь площади Богдана Хмельницкого: за верхушками деревьев светятся маковки соборов. Сидя за пишущей машинкой, я словно плыву над человеческим муравейником навстречу вечной Софии. Иногда, шаркая в меховых японских шлепанцах по начищенному до блеска паркету, вижу в его зеркале пол родительской хаты, выщербленный, с подпалинами от печки-буржуйки, заплеванный подсолнечной шелухой, а у печи — грязный и всегда мокрый: мачеха готовила здесь пойло для коровы и толкла свинье картошку с мякиной. Чтобы прогнать видение, я зажигаю свет, и на паркете отражается люстра, которую Ксеня купила в комиссионке, люстра стоит дороже, чем вся родительская усадьба с хатой, хлевом и садом. Возле тахты, застланной ирландским пледом, — на ней я отдыхаю от трудов творческих — мягкий восточный ковер, он приятно, словно теплое мелководье, щекочет ноги. Японский магнитофон, стереорадиола, транзисторный телевизор — только для меня. В гостиной цветной телевизор для всей семьи. Вдоль стен кабинета — стеллажи с книгами. Сияют стекло, полированная древесина, корешки книг, разные там фарфоровые безделушки. Женщина, приходящая к нам трижды в неделю, наводит идеальный порядок. Книги на стеллажах, как теперь говорят, дефицитные, кроме, конечно, написанных мною, они — на отдельной полке, по пять экземпляров каждого издания, знакомым я жалуюсь, что не могу купить собственную книжку, все вежливо соглашаются (хотя знают, что ими завалены все книжные магазины, и киевские, и периферийные) и понимающе кивают головами: расхватывает народ, расхватывает…

Будьте взаимно вежливы.

К сожалению, ко всему привыкаешь, и даже к своему тридцатиметровому кабинету.

Теперь мне нужен зритель, чтобы его глазами взглянуть на собственные жизненные достижения. Свидетель успеха — вот кто мне необходим. Чтобы он помнил меня мальчишкой в полотняных штанах, верхом на свинье — и видел, кем я стал теперь. И когда я встретил на Крещатике Василя Самуту (настоящего, не выдуманного — это его фамилией я наделил следователя в своем еще не написанном приключенческом романе), бросился к нему как к родному. Последний раз виделись мы лет двенадцать назад. Тогда тоже случайно встретились в центре Киева. Я — начинающий, неуверенный в себе писатель. Он — недавний выпускник института, но уже сотрудник министерства, женился, жаловался на безденежье: снимает комнатушку, строит кооперативную квартиру, родители, правда, помогают, но — трудно. Мы выпили по стакану сухого вина и разбежались. За двенадцать лет мало что изменилось в жизни Самуты. Ну, построил наконец кооперативную квартиру и поднялся на несколько ступенек по служебной лестнице, но все равно — обыкновенный чиновник. Детей стало трое, а зарплата не очень выросла. Все это читалось на его буднично-постном лице.

Я уверенно взял Самуту под руку и повел к своей машине. Заканчивался обеденный перерыв, и он отнекивался — в министерстве с дисциплиной строго, надо сидеть от звонка до звонка. Я небрежно кивнул: «Позвоню твоему министру, отпустит тебя на месяц, не то что на час». «Лишь бы не навсегда», — буркнул Самута, но перестал упираться, наверно, и вправду поверил, что мне ничего не стоит звякнуть министру.

И вот мы в лифте, уже входим в прихожую, где на стенах модерновые пейзажи модного когда-то киевского художника, который, перестав быть модным, перекочевал сюда из гостиной, уступив место более удачливому коллеге, моя Ксеня в этих делах разбирается отлично. Надеваем тапочки, и вот мы уже в средоточии благосостояния и изысканности — в моем кабинете. Самута ошарашенно останавливается, едва переступив порог: дворец, храм. Я включаю люстру, мол, хороша штука, и хмыкаю, вспомнив, как на выпускном вечере после седьмого класса хотелось мне иметь такую же, как у Самуты, черную, с блестящей молнией — вельветовую куртку и как жгла меня зависть к Самуте, единственному сыну колхозного кладовщика, когда я ежедневно топал пешком в Шептаки, в среднюю школу, по семь километров, а Самута обгонял меня на быстром, как птица, велосипеде… Вельветовую куртку я купил уже в Тереховке, со второй или третьей зарплаты, а велосипед так и не купил, потому что в те годы многое надо было покупать, от носков до пальто и шапки, я менял кожу, я вылезал из фуфайки.

Едва мой кабинет карнавально замерцал в широко распахнутых глазах потрясенного Самуты (так мне, по крайней мере, виделось), как раздался звонок в дверь.

— Ярослав Дмитриевич дома? — пророкотал мужской голос.