Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Перебрал бумажный хлам в ящиках стола и нашел рукопись своей ранней повести, из-за которой когда-то конфликтовал с Бермутом. Молодым был, хотел удивить мир. «Страницы веселой автобиографии» — такой был подзаголовок у повести. Бермут, тогда он заведовал в издательстве прозой, просмотрев рукопись, вылил на меня ушат холодной воды: «Рано тебе еще писать автобиографии…» И еще запомнилось: «Пиши как все, и будет тебе, Ярослав, зеленая улица…» Тогда я забрал рукопись и через месяц принес другую. Работал каторжно. День и ночь. Это я умею. Машинка трещала как пулемет. Допечатав последнюю страницу, вышел из комнаты и опустился на порог. В голове помутилось. От истощения. Когда меня захватывает азарт, не жалею себя. Особенно если знаю, что это легко пройдет через редактора издательства, что за это заплатят. Будто не слова печатаю, а денежные купюры. Новая повесть была «как у всех». Бермут похвалил и дал зеленую улицу. А накануне речь шла о том, что книжку выбросят из плана. А мы с Ксеней как раз квартиру получили, еще ту — первую. Ксеня входила во вкус столичной жизни: чтоб все было как у людей… И Орест подрастал — шубка польская, костюмчик немецкий. Чтоб не стыдно показаться на людях. Люди — не те, что вокруг нас, а те, к которым мы тянулись, как побеги к солнцу. Я, правда, тогда еще работал в редакции, зарплаты моей Ксене хватало на неделю. А тут еще Бермут: «С твоим талантом, Ярослав, ты мог бы ого-го-го на какой высоте быть, я тебе, Ярослав, добра желаю, ограждаю от кружного пути, на верную дорогу вывожу».

Теперь пробегаю глазами страницы забытой рукописи — словно не я писал. Коряво, по-молодому наивно, но — искренне, с моей грустной иронией. И никаких кружных путей. Плохая ли, хорошая, но моя проза. Я тот самый, которого собственноручно и убил в зародыше. Еще одно нерожденное мое дитя. Еще один грех на душу. Может, самый большой. Детей, от которых избавлялась Ксеня (когда пожить, как не теперь?), ложась на три дня в больницу, уже никто не родит. И уничтоженного мною в собственной душе тоже не будет. И не надо винить Бермута. Можно было отстоять повесть. Добиться своего. Напечатали бы — не сразу, так позже. Через год, ну через два. Когда Бермута попросили из издательства. Другие, более упрямые, честные, печатались и печатаются.

Потрясение — смерть отца. Стресс — говорят нынче. Шел за гробом и клялся никогда не браться за перо. Мне позвонили, что отец умирает, он давно болел. Я примчался через несколько часов, на такси, мои «Жигули» были в ремонте. Впрочем, какое это имеет значение. Хотя нет, имеет. Когда я приехал, отцу стало легче. Была зима. Родственники толпились в хате, сидели на лежанке, на печи — из других сел. Ждали смерти. Во дворе уже обсмаливали кабанчика. Была зима, деться некуда, хата тесная. Я нашел в «дипломате» журнал со своим новым рассказом, сел у постели отца. Отец дремал. Внезапно открыл глаза: «Может, что новое написал?» Я ничего лучшего не придумал, чем прочитать вслух собственный рассказ. Возле умирающего отца. Родственникам. Соседям. И вот я начал. Боже, как я ненавижу их с тех пор — мои кудрявые слова!.. Словесная патока. Словесный понос. Слова, слова, слова!.. Перед этим я читал рассказ в кругу друзей в своей гостиной, меня даже хвалили, лакомясь бразильским кофе. Но здесь, у постели умирающего, у порога великого таинства смерти — оголилась вдруг вся искусственность, фальшь написанного. Это были слова для бумаги, не для людей. Я бренчал словами, я играл в слова, я маскировался благозвучными словами. За ними — пустота. А может, так оно и есть и маскироваться не было нужды. Может, я не жил. Делал вид, что живу. Словно имел в запасе множество жизней. Эту жизнь проживу весело, вприпрыжку, для тела, а уж другую — для души.

Я прочел абзаца три. И умолк. И никто не просил меня продолжать. Родственники и соседи молчали. И отец молчал. Я вышел из хаты. В саду за погребом курил сигареты, одну за другой, и плакал. После похорон отца я действительно какое-то время не писал. Но вскоре выпал счастливый случай поменять мои «Жигули» на «Волгу». «Ну какой дурак откажется от новой «Волги»?» — спросила меня Ксеня, и я не нашелся что ответить. Потому что в глубине души тоже так считал. На новой «Волге» я уехал на дачу и пригвоздил себя к письменному столу… Очень не хотелось писать в ту зиму. После смерти отца и моей клятвы. Слова какие-то мертвые лезли из-под пишущей машинки. Ненавидел слова, стук машинки, запах бумаги. Но — переломил себя. Взнуздать себя я умею, когда нужно. Этот опус добью, утешал себя, ради новой «Волги», тогда уж начну настоящее. В начале лета сдал роман в издательство, подписал договор и почувствовал, что переутомился. Поехал с Ксеней и Орестом на море, на два месяца. И все устроилось, улеглось, пошло по-старому, словно и не было потрясения, клятвы у гроба отца.

А что отец?! Отец выдал мне индульгенцию. Благословил меня. Подтолкнул в спину. Дескать, иди спокойно и не оглядывайся. Ты — на коне. Только вышла из печати моя первая книга, я приехал в село, подарил свое «произведение» отцу. Старик повертел книгу в руках, полюбовался моим портретом на обложке и сказал:

— А верно ли люди говорят, что писатели большие деньги зарабатывают? Вроде бы и школы на собственные деньги для детей строят. А нам бы с матерью крышу над головой да хлевец такой-сякой слепить…

— Так то ж заслуженные писатели, лауреаты! — заволновался я, потому что от первых моих гонораров почти ничего не осталось. — А молодые, которые только начинают, — какие там деньги! Конечно, встречаются и молодые, которые пишут, не задумываясь, о чем и как, лишь бы быстрее и больше напечатать. Так ведь в любом деле есть такие: меньше отдать, а больше взять.

— Делай, как знаешь, сынок, но своим не поступайся. Мне всю жизнь копейка тяжело доставалась, пусть хоть тебе — легче, — перебил меня отец. — И еще скажу: нам с матерью стыдно, что сын — писатель, живет в столице, по радио о нем говорят, а хата у нас протекает и сараюшки нет, чтоб поросят держать…

Не поступаюсь своим, отец, не поступаюсь, еще и чужое прихвачу, слышишь ты меня там, под землей?!

…Вы, кто славите меня денно и нощно за общим застольем, а за глаза называете мою пишущую машинку станком-автоматом для штамповки денег, вы, кто смеется над моей неистовой работоспособностью, над легкостью моего слова, над метражом моих романов, вы-то давились тошнотно-сладким хлебом из отрубей цветков акации? Вы собирали веснами на полях прошлогоднюю гнилую картошку, заливали ее в чугунке водой, ожидая, пока всплывут черви, а затем сушили на плите, дробили и пекли на сухой сковородке блинчики, от которых на всю улицу разило гнилью — преследует ли вас и поныне дух деликатесов вашего детства?! А доводилось ли вам радоваться куску жмыха, как древние евреи радовались в пустыне манне небесной?!