Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

От коровника к нам направлялся молоденький толстощекий заведующий фермой. Лицо типично пакульское — широкие скулы, узкие глаза, а чей — хоть убей, не скажу, новое, не знакомое племя подросло.

— Больше никого не загоню. Давайте начинать, а то и эти разбегутся. Время горячее, людей понять можно, если б вы зимой приехали…

Бермут спрятал окурок сигары и замотылял полами плаща, повернув в сторону дома животновода. Я едва поспевал за ним. В зале, на стенах которого рябили графики отелов и диаграммы роста надоев, сидела молоденькая ветврач в белом, накрахмаленном халате, на ушко ей что-то смешное нашептывал колхозный зоотехник, пакульский парень, я с его братом ходил в школу, поближе к выходу щелкали тыквенные семечки три доярки, а у самых дверей, положив на колени потертую кроличью шапку, дремал повар кормокухни — в брезентовом фартуке. Иван Иванович уверенно обогнул ряды стульев, стал у стола, застеленного красной скатертью в синих чернильных пятнах, окинул взглядом зал, словно тот ломился от народа, и неожиданно сам себе зааплодировал. Доярки заулыбались и тоже захлопали в ладоши, высыпав в карманы семечки, зоотехник и ветврач сделали вид, что тоже аплодируют, хоть ничего и никого вокруг не замечали, заведующий фермой энергично бил в ладоши, дядька в брезентовом фартуке, воспользовавшись оживлением, надвинул шапку и выскользнул из зала. Бермут развел руки, словно готовился к физкультурному упражнению, согнул в коленях ноги, подвел глаза к потолку — и заблажил:

— Становлюсь на колени и целую землю, родившую выдающегося писателя нашего времени, славного пакульца Ярослава Петруню! Целую землю, подарившую нашему народу этот большой талант. Босыми ногами с первых шагов своих он ходил по земле пакульской, вбирая ее силу и величие. И Ярослав Дмитриевич щедро отплатил и отплачивает родной матери-земле своими значительными произведениями, своим пламенным словом. Сын крестьянина из глухого Пакуля, затерянного в полесских хлябах и болотах, он достиг высочайших вершин духа и занял высокое общественное положение, но еще не все, быть еще нашему Петруне и лауреатом, и академиком. Вчера все мы были свидетелями его колоссального триумфа на сцене областного театра. Но это был и ваш триумф, дорогие товарищи, уважаемые всеми нами пакульцы. Ибо пьеса Ярослава Петруни «Земные радости» — о вас, о ваших радостях, о вашем звонком, радостном смехе, о ваших выдающихся достижениях на поприще духа, и написана она вашим земляком, плотью от плоти этой благодатной земли, великим пакульцем Ярославом Петруней. Хожу я сегодня по этой земле и думаю: могла ли мечтать мать, качая в люльке сына, что когда-нибудь через несколько десятилетий хлеборобы области будут чествовать ее славного сына на сцене театра, на сцене духовных свершений, на великой сцене жизни…

Вот такую ахинею возвышенным, торжественным тоном нес Иван Иванович минут двадцать. Я нетерпеливо посматривал на часы. Наконец Бермут оборвал себя на полуслове и спросил аудиторию:

— Уважаемые друзья мои, вопросы будут?

Доярки зашевелились, Бермут смотрел на них подбадривающе:

— Смелее, активнее, уважаемые.

Одна из женщин поднялась:

— У меня есть вопрос, товарищ лектор. А когда нам, товарищ лектор, выдадут новые халаты?

Заведующий фермой сердито скрипнул стулом:

— Этот вопрос мы решим в рабочем порядке.

— Да, да, — подхватил Бермут. — Вопрос не по существу затронутых мною проблем. Если вас что-то интересует из области современного литературного процесса — прошу.

Аудитория молчала.

— Поскольку вопросов нет — благодарю за внимание.

Завфермой громко зааплодировал. Зоотехник и ветврач тоже захлопали в ладоши. Доярки дружно поднялись и пошли к дверям.

— Ну как? — уже в машине спросил меня Бермут. — По-моему, грандиозно.

— Блестяще, — кивнул я не оборачиваясь, чтобы Бермут не видел моей ухмылки. — А скажите честно: вы действительно считаете Ярослава Петруню выдающимся писателем?

— Талант — истинный, мне бы десятую долю его таланта! — искренне воскликнул Бермут. — Но для настоящего писателя у него слабоват характер. Знаете, писатель, если он писатель, свое слово должен уважать и беречь, а не разменивать на медяки. Талант без нравственной позиции и характера в наши дни — общественно опасен. Как оружие, которое находят в земле. Неизвестно, в какие руки попадет и когда взорвется. Это говорю вам я — Бермут!..

— Помню, он начинал интересно и смело. Кажется, вы его тогда критиковали…

— На волне времени, не забывайте, на волне времени всплыл, при попутном ветре, Петруня, — как парус: пока ветер дует, он плывет, — а иначе нет Петруни. И я был на гребне волны, а теперь никому не нужен. Критиковал!.. Так я и Григора Тютюнника покойного критиковал, покритикую, гонорар получу и выпиваю с ним, а он мне говорит через стол: «Спасибо, Иван Иванович, что покритиковали, теперь я знаю, что написал нечто путное, а похвали вы, — ночей бы не спал, мучился, что исписался, — Бермут хвалит». Нынче он в гениях, и я горжусь, а Петруня сам свой талант в зародыше задушил. Моя служба такая — критиковать, но не я последняя инстанция.

— А кто же — последняя инстанция?

— Сам писатель! Только он! Вот вы меня подковырнули и радуетесь, ага, досадил тебе, старый критикан! Демагог! Приспособленец! Как там меня еще называют за глаза? А некоторые и в глаза, теперь так. Теперь можно, ныне последняя бездарь норовит лягнуть. А когда я был на коне, когда в издательстве работал, издалека, через улицу здоровались, шли ко мне на исповедь, у дверей кабинета толпились. А с кем Иван Иванович соизволят пообедать в ресторане — тот счастливец! Но не только в этом дело, здесь глубины психологии наблюдаются. И Ярослав Петруня на седьмом небе от счастья был, хоть и себе в этом не признавался, когда я возвратил его поэтически-ироничную писанину! Парадокс, но правда. Называйте меня как хотите, но глупый, бездарный, бестолковый, ретроградный Бермут позволил этому самому Петруне и уважение к себе сберечь, потому что как можно жить без уважения к себе, хоть капельку его, а нужно, и спать спокойно, и «Волгу» купить, и драгоценности с каракулевой шубой для супруги, и дачу… Петруня без Бермута — голый король, я жить ему давал и жизни радоваться. Я позволял ему за рюмкой и без рюмки говорить: эх, такую вещь написал, такую гениальную вещь, но Бермут не напечатал. Или жаловаться в кругу друзей: есть у меня одна задумка, ничего подобного еще не было, но ведь Бермут все равно не напечатает. Возвращался домой, довольный собой, садился за письменный стол и строчил на пишущей машинке то, за что не надо бороться, что легко обменивается на гонорар. Петруня и Бермут — сиамские близнецы, у нас с Ярославом — общая кровеносная система, мы друг без друга не можем! Пока я был в издательстве, пока от меня что-то зависело, Петруня был защищен от комплексов, он себя уважал, он любил себя, пусть не реализованного, но потенциально — значительного писателя. Теперь меня, считай, нет, и он самоедствует, разве я не понимаю. Нет Бермута в издательстве, пиши, твори, говори людям, что выносил, выстрадал, из глубин души черпай, но если не из чего — не выносил, не выстрадал, если здесь — пусто, — Бермут хлопнул себя в грудь, — никаких убеждений, никаких настоящих желаний, кроме единственного — быть на виду, — тогда что? Никогда не признавался себе в том, что в душе — дупель-пусто, считал себя кладезем духовности, а нет Бермута — вынужден признаться, что пора опускать занавес, спектакль окончен, сцена пуста. Скверно, скверно Петруне без Бермута!..