Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Я умываюсь свекольным соком, помираю от стыда, мне не хочется жить, и ветер, летящий навстречу мотоциклу, высушивает мои слезы, такие еще детские слезы, и я благодарен ветру за это. Но понемногу отчаяние проходит, я проникаюсь заботами людей, с которыми меня знакомит бригадир, его собственными заботами и проблемами и впервые чувствую свою, хоть маленькую, причастность к добрым делам, которые совершают на земле люди. В один из тереховских вечеров я напишу в дневнике: «Весь день провел на селе, познакомился с прекрасными тружениками, и на сердце стало радостно, солнечно. Среди людей, в полях весенних я выздоравливаю душой…» Теперь я умею писать красиво и велеречиво о чем угодно. И уже не верю собственным словам. Но тогда эти полугазетные слова были искренними. Снова и снова, когда мне будет очень плохо, я буду уезжать к людям, в поля и там лечить свои тереховские болячки, свои душевные раны после стычек с миром, не признающим мои права на исключительность…

Возвращаюсь в Тереховку вместе со стадом. Столовая уже закрыта, но в ящике моего письменного стола — мятные пряники. Я жую их, запивая водой из графина. В глубокой задумчивости брожу по пустым редакционным комнатам, и в результате таких творческих хождений рождается заголовок: «Зимою скот скажет вам, люди, спасибо!» Подумав, зачеркиваю «люди» и пишу сверху — «труженики». Устраиваюсь удобнее на стуле — творю. Ночь за окном непроглядная, как густые чернила. Мимо редакции возвращаются из клуба — кино окончилось — девчата, напевают. Песня, и девичий смех, и перекличка парней — не про меня, я творю. И когда приходит на работу ответственный секретарь редакции, полная, неповоротливая женщина, весьма консервативный газетчик и очень добрый человек, на столе у нее уже лежит репортаж-зарисовка страничек на десять ученической тетради. Я еще пишу в ученических тетрадках, ученическим почерком. Красный карандаш секретаря, как хирургический скальпель над телом, зависает над моим опусом, из-под карандаша сочится моя живая кровь. Я бросаюсь на его острие, как на штык в пылу атаки, секретарь поднимает на меня спокойные, уж очень трезвые глаза:

— Так нас учили на семинаре…

На месячном семинаре работников районных газет она была лет за пять до моего приезда в редакцию.

Об этом семинаре я буду слышать на протяжении всех лет, проведенных в Тереховке, и — бунтовать. Безнадежно.

Сократив наполовину, секретарь положила мой репортаж-зарисовку на стол редактора. Редактор, как всегда, спешил на заседание и возразил лишь против заголовка.

«Добрый день, Маргарита. За темными окнами стонет ветер, дождь стучит в стекла, а я уже, может, в сотый раз меряю шагами редакционную комнату и — думаю. Думаю о том, как сложились наши с тобою судьбы и как нам жить дальше. Вчера, там, в ресторане, прежде чем внезапно подняться из-за стола и сказать, что ты уходишь от меня навсегда и чтобы я не провожал тебя, ты сказала: «Ярослав, ты будешь большим человеком…»

Конечно, для своих двадцати лет я достиг многого. Я — секретарь редакции районной газеты, скоро меня переведут в редакцию областной газеты, учусь заочно в столичном университете, мои очерки и статьи все охотнее печатают республиканские и центральные газеты, слава моя растет, она уже давно переросла границы Тереховского района и будет расти дальше, я тоже верю в это. Что ж, в ранней юности я поставил себе цель и делаю все для ее достижения. Упорное движение к цели — и есть моя жизнь. Ты помнишь меня пакульским мальчишкой в красных чунях, в старой отцовской фуфайке и в залатанных, с пузырями на коленях брючатах. Таким я пришел в восьмой класс шептаковской средней школы, потому что в Пакуле — только семилетка. Твоя необыкновенная красота глубоко поразила меня. Это неправда, что любовь — только для взрослых. Дети, а я был тогда еще ребенком, влюбляются и страдают еще острее, чем взрослые, у детей больше искреннего, настоящего. Но ты казалась мне недосягаемой. Какие кавалеры — старшеклассники, в шевиотах и вельветах (тогда только входили в моду вельветовые куртки с замками на груди — боже, как я мечтал о такой куртке!) увивались за тобой, дочерью председателя шептаковского колхоза! Впрочем, ты спросишь, какое это имело значение, чья ты дочь. Тогда для меня — имело. Ты — избранная, разодетая, как куколка, как картинка, а я…

И все же каждое утро я спешил в школу — как на праздник. Одно время сидел на парте впереди тебя: о, это была несказанная радость — оглянуться и увидеть твои удивительные глаза с длинными, словно нарисованными, ресницами. На зимние каникулы в нашей школе устраивали вечер для старшеклассников, снегу намело под стрехи, и все мело и мело, никто из пакульских не пошел на вечер, и только я отшагал семь километров — заносы, пурга немилосердно сечет лицо, ветер пронизывает насквозь. Пошел — чтобы увидеть тебя. Весь вечер ты танцевала с длинноволосым артистом Мринской филармонии, похожим на манекен в витрине, а я, в мокрой фуфайке и валенках, стоял у дверей, не осмеливаясь подойти к тебе, а когда осмелился и подошел, ты сказала зло: «Отстань ты от меня! Прицепился, как репей к шубе!» И улыбнулась актеру. А я двинул в обратный путь, по сугробам, в ночь, сквозь вьюгу. Дойдя до верб, что на середине пути, меж Шептаками и Пакулем, я услышал волчий вой, возле скирды мелькнули зеленые огоньки, волки сопровождали меня до крайних пакульских хат, и — веришь? — я почти не боялся, потому что не хотел жить, ты меня не любила.

Если бы ты, Маргарита, знала, сколько бессонных ночей, лежа на печи, у оконца, от которого веяло холодом, я мечтал признаться тебе в любви! Я дал себе слово, что признаюсь на Первое мая, отец обещал купить к празднику новые штаны. Но перед праздником бурбонистый математик, с которым я постоянно препирался, хотя другие ученики его боялись, выгнал меня из класса и не велел являться без отца, я неделю не ходил в школу, представлял даже, что будет математику, если я покончу жизнь самоубийством.

Но зачем я тебе все это рассказываю? В последнее время записываю все, что на сердце, ибо лишь написанное остается после нас, смертных. Скажешь, рано мне о смерти думать. Не очень уж и рано — минувшей осенью разменял третий десяток. Сегодня закончил отличный очерк. «Любовь» называется. Для областной газеты. Сообщу тебе, когда будет напечатан, прочтешь, твоим мнением о моем творчестве очень дорожу. Так вот, дописал последнюю страницу очерка и подумал: сейчас мне возвращаться из редакции на квартиру по темным безлюдным огородам, по улице не пройти, такая грязь, и если даже какой-нибудь «герой» моих фельетонов посягнет на мою жизнь, очерк существует, очерк останется навсегда…