Владимир Дрозд - Катастрофа. Спектакль

Он резко свернул в сторону и затормозил у сельского Совета. Даже не включил сигнал правого поворота. Нарушил правила, хотя старался не нарушать. Правил уличного движения. И правил жизненного движения. Кто нарушает, того штрафуют. Тот попадет в аварии. Он хорошо водит машину. И машину нашей семьи, добавляет Ксеня, если она в хорошем настроении, если они не ругаются; впрочем, они почти не ругаются; когда это было в последний раз?.. Нарушил правила, чтобы не додумывать до конца, чего додумывать не хочется.

Прежде, в годы его юности, в этом домике помещался районный кабинет партийного просвещения, заведующая держала для начальства два комплекта шахмат. Ярослав тогда увлекся шахматами, а когда приехал чемпион из области, кандидат в мастера, уже и фамилия вылетела из головы, чемпион написал статейку в районную газету, Петруня готовил ее к печати, познакомились, Ярослав возьми и сболтни: «Вот колеблюсь, чему посвятить жизнь — шахматам или литературе…» Чемпион повел его в парткабинет и дал за полчаса три мата, не глядя на доску (сидел в комнате заведующей, шутил с ней, небрежно бросая через открытые двери: «Конь — дэ три, слон — аш пять…»), шоковое состояние, долго обходил парткабинет стороной, место позора, колоритный факт из биографии Ярослава Петруни, писателя, широко известного… в своей семье…

Давно собирался написать о тереховской жизни, но так и не решился. И Бермут здесь не виноват. Написал сентиментально красивые картинки из детства. А дальше — стена, запретная зона. Страх заглянуть в себя, истинного. Кроме той частички души, где все такое трогательно-лирично-литературное… Когда же его сусальные пассажи приелись издателям, черпал темы из газет, закупая прессу по утрам пачками, из Ксениных минорных воспоминаний о Карпатах, из разговоров с коллегами, не брезговал ничем, даже ирпеньскими анекдотами. А еще — книги. Великий книжник Ярослав Петруня! Вспомнился сын: «филологические упражнения»… Система для чтения и производства новых книг — вот кто он. Замкнутая система. Лишенная контактов с окружающей средой. Не запрограммированная на духовное усовершенствование. Без критического отношения к себе нет самосовершенствования. Нет духовного роста. В литературном микромирке. Страх перед реальной жизнью. Появился. Незаметно. Страх перед общением с людьми не из литературной среды. Страх сквозняков. А по вечерам на даче или в Доме творчества щелкнуть замком своей комнаты — и тайно от посторонних глаз пить вино. Чтобы прогнать страх творческой неполноценности, страх пустоты…

Толстощекая секретарша тюкала пальцем на пишущей машинке.

— Простите, я могу видеть председателя сельского Совета?

— Они у себя.

«Их нет, но ихнее пальто висят», — вспомнил давнее, тереховское, так помощник отвечал на вопрос о председателе райисполкома, едва не рассмеялся, уже на пороге кабинета сделал серьезное лицо. Слыхивал от бывших тереховцев, что теперь в селе председательствует младший Гудима, брат Василя, но едва узнал его. Помнит худощавым парнем, а теперь за массивным канцелярским столом сидел полный и уже весь седой мужчина предпенсионного возраста.

— Добрый вам день, Андрей Мефодиевич! Не узнаете?

— Скажете, кто будете, — сразу же узнаем, — оторвался от бумаг, разложенных на столе.

— Земляк я ваш, работал когда-то в редакции районки, — сделал паузу, — Ярослав Петруня.

— Теперь узнаю́, как же, и прошу садиться в нашей хате. Давно в наших краях не бывали, все по столицам. Где сейчас трудитесь?

— Книги пишу.

— Это мы знаем. Хотя книжек и некогда читать, но газеты просматриваю и радио слушаю, так что полная информация. А работаете где?

— Писателем и работаю, где ж еще, на творческих хлебах называется.

— А… я думал — может, в «Перце». Материальчик тут у нас есть злободневный, как раз для «Перца». А может, наверху где подскажете: проперчили бы как следует — за систематическую клеветническую деятельность? Есть у нас одна такая, завелась писательница, в бывшей редакции, кстати, и проживает, пишет во все инстанции, что ремонт не проводим, а у самой в соседнем селе — материн дом, три комнаты и кухня, и не живет и не продает, а держит на квартире колхозного агронома, получает, соответственно, нетрудовые доходы. Я ее неоднократно приглашал и советовал: ты, мол, сперва у себя злостные недостатки ликвидируй, а тогда уж на мои в клеветнических своих письмах указывай, а то зажгла красный фонарь и не думает гасить, захаживают к ней и денно и нощно, одного ребенка неизвестно от кого нагуляла, а в перспективе может еще не один появиться от подобной жизни, если не примет во внимание указания руководящих органов. А я ее когда-то пожалел и предоставил коммунальную жилплощадь, нужна была уборщица для клуба и парикмахерской. Так она вот как меня отблагодарила. Теперь я ставлю вопрос перед высшими инстанциями, чтобы возвращалась к себе в село и работала в колхозе, а на должность уборщицы у меня кандидатура в натуре подобрана. Помогите нам через «Перец», уж так будем благодарны от имени всей общественности за помощь по ликвидации морального разложения в повседневном наличии. А то целыми днями ничем путным заниматься не могу, только отписываюсь от ее злостных жалоб и поклепов. Домой заходил, не траться ты на марки, говорю, а приноси свою корреспонденцию прямо в мой кабинет, ведь все одно писульки твои возвращаются ко мне через высшие инстанции, а так бы я сразу давал тебе письменное объяснение, и переписывались бы как две канцелярии, пусть я один света не вижу от писанины, а то ведь в общих масштабах…

Бес их разберет, кто тут прав, кто виноват, он давно отошел от журналистики, ощущение неуюта в реальной жизни, сквозняка, как в детстве: поздняя осень, подмораживает, шершавеют лужи, сумерки, куча мокрой картошки в глубине двора, только что привезли из колхоза, распахнутые настежь двери выстуженной хаты, картошку носили корзинами и ведрами, ссыпали в угол, грязный пол, ведерко с поло́вой — напротив печи, мачеха рубит бураки, смешивает их с половой — это корове; внезапное прозрение: так холодно и неуютно будет долго в твоей жизни, вечная угрюмость мачехи, равнодушное отчуждение отца после смерти матери, и осень, пронизывающий северный ветер — воспоминание, которое преследует его, воспоминание, от которого он бежит в гостиничные люксы, в роскошные квартиры, добытые правдами и полуправдами, но от этого не спрячешься нигде, короткая вспышка памяти — и ты снова становишься мальчиком-сиротой пакульским, в стылой хате, в морозных сумерках, окропленных ноябрьским солнцем…

Очутиться бы у себя на даче или в уютной, обжитой за многие зимы комнатке Дома творчества, свернуться калачиком, спрятаться, утонуть в кресле-качалке, укрывшись ирландским пледом, и читать детектив — иногда, устав от сидения за пишущей машинкой, он позволял себе такие маленькие каникулы, а за окнами ветер раскачивает вершины сосен за герметическими двойными рамами, и потрескивает огонь в камине, и на тахте пушистое белоснежное кипрское покрывало, так приятно лечь на него, прижаться щекой и смотреть в медовое зеркало паркета с отражением люстры… На кой ему эти тереховские будни, он выше сиюминутности, лишающей широкого взгляда на мир, заземляющей мысль. Не размениваться на мелочи. Тереховок много, а Ярослав Петруня — один. Скорей в машину, хлопнуть дверцей, включить музыку, медленно ехать по тереховскому Крещатику. В машине — его микромир, а Тереховка за стеклом — далекое воспоминание. Решительно поднялся, прерывая монолог тереховского председателя: