Александр Проханов - Гость

Веронов видел, как сгущается тьма в глубине букета. Алые розы чернеют, они начинают пахнуть, как пахнут гробы, полные цветов.

– Это неправда, – сказал Веронов, отворачиваясь от букета.

– Но этот арткритик утверждает, что после твоего великолепного представления с пулеметом, когда ты расстрелял холостыми банкиров, случился грандиозный пожар на рынке, во время которого сгорело несколько пожарных.

– Это совпадение, – Веронов видел, как шевелятся цветы, и в них скрывается темное существо, рассматривающее его из лепестков.

– Ну как же неправда! А после твоей блистательной выходки в обществе «Мемориал», когда ты подсунул мученикам ГУЛАГа икону Сталина, под Нижним Новгородом столкнулись два скоростных поезда. Было столько жертв!

– Перестань, – слабо произнес Веронов, видя, как из букета высовывается мохнатое рыльце с розовыми мокрыми ноздрями и снова прячется. – Перестань.

– Да не скромничай, Аркаша. А твоя выходка с Зоей Космодемьянской, когда ты сжег тряпичную куклу. После этого разбился пассажирский самолет с военными певцами и женщиной-врачом. Свидетели утверждали, что в самолет вонзился прозрачный фиолетовый луч. Это твоя эмоция.

Веронов молча слушал, как тоскливо замерло его нутро, как мучительно, медленно оно растворяется и в него из букета прыгает ловкий мохнатый зверек и вновь свертывается в его утробе, как в норке. На Веронова надвигалось помрачение. Он боролся с ним, гнал зверька обратно в цветы, звал отца Макария, старался нырнуть под его простертые руки, под железную бороду. Зверек, поселившийся в нем, разрастался, ворочался, скреб цепкими коготками. Веронов задыхался, давился, хрипел.

– Но как же ты говоришь, что случайно? – не замечал его муки Макровецкий. – А на площади Трех Вокзалов, где собрались несчастные бомжи?

С хрипом и клекотом Веронов вскочил, схватил букет и стал хлестать им по лицу Макровецкого. Бил кулаком, и телекамеры разносили по миру дикую сцену. Веронов упал на стул. Ему казалось, что мир треснул и одна его половина переворачивается, как подорванный крейсер, показывает киль и медленно погружается в пучину. Веронов летел в черную яму издавая животный вопль.

Утром после бессонной ночи Веронов в ванной рассматривал себя в зеркало. На него смотрело почерневшее лицо старика с трясущимися губами. Глаза с красными веками слезились. Взгляд бродил, словно он хотел углядеть кого-то, кто таился за его отражением. Волосы свалялись и напоминали шерсть. Тело было покрыто зеленоватыми пятнами, словно он превращался в тритона. Сквозь его облик проступал облик того, кто в нем поселился, того кто напялил на себя его облик, как напяливают пятнистый маскхалат. Было страшно коснуться лица, ибо Веронов не сомневался – стоит ему только до него дотронуться, оно начнет расползаться, и сквозь разорванную кожу глянет свирепая личина чудища. Гость, которого изгнал отец Макарий, снова вернулся. Был в его доме. Был в нем.

Снаружи доносилась бравурная музыка, размытые мегафонные возгласы, будто шел праздник. Веронов включил телевизор. Передавали репортаж из Владивостока, где радостные нарядные люди несли флаги, транспаранты, воздушные шары. Рассказывалось, как во Владивостоке отмечают День народного единства.

Веронов вспомнил, что сегодня государственный праздник. Дальний Восток его уже празднует, а Москва только собирает свои праздничные колонны, выводит на улицу демонстрантов, оркестры.

От открыл Интернет и узнал, что по Москве в центр, к Кремлю, где высится памятник равноапостольному князю Владимиру, пойдет несколько колонн из разных частей города. Правящая партия. Коммунисты. Русские националисты. Либеральные оппозиционеры. Все они сойдутся у памятника. На трибуну взойдут представители всех политических течений и конфессий и под сенью крестителя Руси продемонстрируют единство, солидарность, верность молодому Государству Российскому.

Ему вдруг страстно захотелось в толпу, на улицу, в осенний предзимний холод с брызгами дождя, с мокрым снегом. Но он не понимал, кто гонит его из дома. Он ли сам желает в тесных гомонящих толпах очнуться от наваждения, или тот, кто засел в нем, торопит его вон из дома, желая прогуляться среди праздничных толп.

Веронов запахнул теплое пальто, надел широкополую шляпу и вышел в ветряную сырость, где в голых деревьях, похожий на красную гроздь рябины, сиял монастырь.

По набережной от Лужников густо шел народ мимо имперской громады Министерства обороны, вдоль ветряной реки, за которой коричневый, безлистый, туманился Нескучный сад, крутились аттракционы Парка культуры и белела одинокая беседка с колоннами, с детства вызывавшая у него умиление.

В колонне, к которой он примкнул, шли русские националисты. Это был Русский Марш, которому власти города отвели маршрут по набережной, через Остоженку, Волхонку, к памятнику князя Владимира.

Попав в многолюдье колонны, Веронов почувствовал облегчение. Колыхалось множество черно-оранжевых имперских знамен. Среди них трепетали Андреевские стяги. Огромную икону Казанской Божьей матери несли шесть дюжих молодцев. Звучали строевые марши, «Прощание славянки», казачьи песни. Священники в облачениях с песнопениями несли хоругви. В нескольких местах виднелись портреты последнего царя – мученика.

Веронов шагал, не отрывая глаз от Богородицы, веря, что она укротила живущего в нем зверя, изгнала его, и теперь «дух изгнанья», не находя приюта, летает над осенними водами.

– Она, Царица небесная, заступница русская, – произнесла шагавшая рядом с Вероновым немолодая женщина в платке и длинной юбке, похожая на паломницу. – Всегда вызволяла Россию и теперь вызволит. Она нас видит и за каждого молится. Спаси нас, Царица Небесная, – и женщина на ходу перекрестилась, гибко согнулась в талии.

«Какое у нее чудесное, одухотворенное лицо!», – подумал Веронов.

Тут же вышагивал казак в кубанке, в синем мундире с георгиевскими крестами. Его серебряные пагоны сияли. На крепком усатом лице грозно и светло синели глаза. Он поймал взгляд Веронова. Произнес:

– Русскую силу никому превозмочь невозможно!

Веронов радостно с ним согласился.

Господин, что вышагивал рядом, в дорогом пальто с куньим мехом, словно угадал мысли Веронова. Оборотил на него свое свежее, интеллигентное лицо с седоватой бородкой:

– Вы знаете, нам еще предстоит вспомнить, что мы русские. Русский человек, если он ощутит себя русским, может все. И с ним Веронов соглашался, чувствуя прилив силы.

Вдоль колонны, то отставая, то вновь становясь во главу ее, перемещался руководитель. Веронов раньше видел его где-то: быть может, на экране, на пресс-конференциях. Без шапки, с золотистыми офицерскими усиками, с эмблемой орла на груди, он приближался то к одному, то к другому, говорил несколько слов соратникам, и люди в ответ улыбались, кивали. Было видно, что он любим, что им дорожат, признают его водительство. Веронову захотелось услышать его голос. Казалось, предводитель почувствовал его порыв, и улыбнулся ему.