Александр Проханов - Гость

– Я слушаю вас.

– Меня зовут Исаак Моисеевич. Я исполнительный секретарь общества «Мемориал». Илья Фернандович сказал, что я могу к вам обратиться. А для нас Илья Фернандович является большим авторитетом.

– В чем ваша просьба?

– Илья Фернандович сообщил, что в вашем роду есть репрессированные родственники. Он сообщил, что ваш прадедушка был расстрелян по Делу Промпартии. Что две ваши двоюродные бабушки были сосланы в ГУЛАГ, в Красноярский край, а потом отбывали ссылку на Урале. Что еще один ваш дедушка отбывал срок в Каргополе. Так ли я говорю?

Веронов был уязвлен этой осведомленностью неизвестного человека, который вторгся в сокровенное прошлое его рода и бесцеремонно ворошил это прошлое.

– Откуда у вас такие сведения? Ведь, согласитесь, не каждому по нраву, когда кто-то с неясной целью теребит его родовые предания.

– Вы не должны гневаться, Аркадий Петрович. Судьбы ваших репрессированных родственников складываются с миллионами других репрессированных и не являются только вашим родовым прошлым. А являются нашим общим прошлым, прошлым нашей страны. У нас в «Мемориале» есть картотека, где значатся имена и судьбы всех невинно пострадавших от сталинского произвола.

– Допустим. Но зачем я вам понадобился?

– Видите ли, Аркадий Петрович, мы завтра проводим расширенное собрание. Хотим выступить с некоторыми инициативами, направленными на оздоровление нашего общества, в котором некоторые силы возвеличивают Сталина и оправдывают совершенные им злодеяния. Это прокладывает дорогу для новых возможных репрессий. Мы хотим предупредить общество об этой опасности.

– Но при чем здесь я?

– Илья Фернандович сообщил нам, что вы замечательный оратор и известный человек. Вы своим пламенным словом можете зажечь светильник памяти, боли и сострадания, который, увы, начинает меркнуть в наших очерствелых сердцах. Мы приглашаем вас выступить на нашем собрании, которое состоится завтра в Библиотеке Иностранной литературы.

Веронов раздумывал, стоит ли ему продолжать разговор. Но вдруг понял, что Янгес, этот загадочный маг, с которым он вступил в опасный и увлекательный сговор, дает ему повод совершить перфоманс, силой искусства извлечь из омертвелой материи импульс энергии, способной расшатать окостенелую жизнь.

– Что ж, я согласен, Исаак Моисеевич. Мне есть что сказать.

В нем медленно нарастало волнение, предчувствие сладостного мига, когда распадаются сухие ткани и сквозь них изливается полный боли и ужаса, полный жизни и жуткой красоты поток истинного бытия.

Его предки, деды и прадеды, расстрелянные, погибшие на этапах, измученные в лагерях, вызывали в нем не страдание, а недоумение. За что? Почему? В какой связи с его собственной жизнью? Он отодвигал их в туманное прошлое, в фамильные альбомы с их лицами, с их вопрошающими глазами, перед которыми робел и от которых отворачивался. Вокруг ревели страсти, истошные сталинисты воспевали своего кумира, поборники либеральных свобод ненавидели палача с бриллиантовой Звездой Победы.

Все кругом мучилось, корчилось, не умело отрешиться от прошлого, не хотело заглянуть в будущее. Зрел пузырь, один из многих, который Веронов хотел проткнуть.

И он стал готовиться к перфомансу, стал искать иглу, которой проткнет пузырь.

Утром, отправляясь в собрание «Мемориала», он катил в своем респектабельном «бентли» по набережной в струящемся блеске. Наслаждался зрелищем близкой реки, белыми речными трамвайчиками, зеленой кущей Нескучного сада, серебристой арфой Крымского моста. На заднем сидении, обернутый в холст, находился сюрприз, с которым он выйдет к собранию. И никто, ни одна душа не должна угадать, что скрывается под свежей холщевой тканью.

Впереди нежно и восхитительно заалел Кремль, породив сладостное головокружение, которое он испытывал с самого детства, когда Кремль румянился в синем морозном воздухе, или таинственно плыл в осеннем дожде, или в праздничном пасхальном ликовании парил над рекой со своими белоснежными храмами, с лучистым золотом своих куполов.

Веронов словно вдыхал аромат таинственного цветка, которым одарила его Москва.

Но поведя глаза в сторону, он испытал внезапную тяжесть, словно сумрачная туча заслонила недавнюю солнечность. Этой тучей был Дом на набережной, огромные, пепельно-серые сдвинутые кубы, вызывавшие тайную тоску, мутную тревогу – подобная тревога охватывает при виде крематория. Веронов невольно стал всматриваться в плоскую крышу дома, не идет ли оттуда дым.

Дом был задуман как символ мрачного беспощадного господства победивших революционеров над проигравшей монархией. Дом нависал над Кремлем, ложился на него могильной плитой, топтал его кресты, дворцы и соборы. В него заселилось первое поколение победивших комиссаров, из окон своих квартир наблюдавших поверженную Россию.

Их торжество продолжалось недолго. Сюда один за другим подкатывали ночные «воронки», и недавних властителей поднимали из теплых постелей и везли на Лубянку, где им ломали кости и расстреливали в глухих подвалах. Их детей и жен высылали в далекую Сибирь, а их квартиры заселяли офицеры НКВД, которые развешивали на стенных портреты вождя, любовались рубиновыми кремлевскими звездами, сознавая себя гвардией Сталина, «орденом меченосцев», чей меч продолжал свистеть, выкашивая ряды истинных или мнимых заговорщиков. Когда рухнула империя НКВД и главные опричники Сталина были расстреляны или сосланы, в пустые квартиры вселились партийные руководители, их сытые простоволосые жены, новая знать, уставшая от бремени сталинских новостроек и расстрелов. Теперь Кремль был их. Он был, как кремовый торт, которым они лакомились, выковыривая и обсасывая золотые ягодки куполов. И так продолжалось все тучные годы, в которые медленно, липко сползал оползень прокисшего государства, и в одну роковую ночь из Москвы улетели все красные духи, оставив столицу на истребление загадочным нетопырям и остроклювым грифам, таившимся ранее в глухих проемах кремлевских колоколен и звонниц. Дом на набережной заселили разбитные торговцы, ловкие спекулянты, устраивающие свои пиры с видом на Кремль, учиняющие оргии под визгливую восточную музыку с танцами на столах голых красавиц. И Кремль молчаливо наблюдал, как светятся окна в чудовищном доме. Но время шло. Обитателей, заселивших Дом не по чину, постепенно убрали, загаженные квартиры отремонтировали, заставили антикварной мебелью, развесили в тех квартирах хрустальные люстры, и в Дом вселились главы концернов, иерархи церкви, банкиры и звезды эстрады. В квартире, где когда-то жил комиссар, отдававший приказы о расстреле священников, теперь поселился епископ, молящийся по утрам на кремлевские кресты, мечтающий срезать с кремлевских башен рубиновые сатанинские звезды.