Александр Проханов - Гость

– Мы должны поддержать инициативу «Бессмертный барак», – говорил огромного роста человек в черном потертом пиджаке и неправильно застегнутой рубахе. На его бледном лице синели подглазья, ноздри орлиного носа были полны волос, голос был каркающий, кашляющий, словно в горле застряла кость. – Достанем из альбомов фотографии наших репрессированных родственников и понесем их в многомиллионной колоне. По всем городам, по всем деревням! По Красной площади мимо могилы душегуба, чтобы она зашевелилась, и земля выдавила из себя проклятые кости.

– И пусть Президент возглавит колонну! Мы узнаем, с кем он, с народом или с палачами!

– День плача! Как холокост!

– Нет сталинизму!

– Любо! Любо! – ухал казак, сжимая огромные кулаки.

– Дорогие товарищи, – успокаивал зал Исаак Моисеевич. – Я хочу предоставить слово новому члену, которого порекомендовал наш замечательный спонсор Илья Фернандович Янгес. Это известный художник и общественный деятель Аркадий Петрович Веронов. Он будет продвигать идеи «Мемориала» своим искусством. Пожалуйста, Аркадий Петрович, – Исаак Моисеевич постучал ногтем о стакан, призывая к тишине.

Веронов подхватил свой сверток, вышел на сцену и установил сюрприз на столе, бережно поправил холст. Стоял, бледный, статный, в черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, похожий на факира:

– Дорогие братья, да-да, братья! Потому что все мы входим в скорбное братство, скрепленное слезами мучеников, кровью невинно убиенных. Наш с вами священный долг сберегать эту горькую родовую память, не давать ей увянуть, не позволить жестоким и бессердечным людям предать эту память забвению. Моя двоюродная прабабушка была историком, раскапывала Помпеи и закончила свои дни в лагере под Красноярском, где умерла от цинги. Мой двоюродный прадед был прекрасным инженером, и его арестовали, лили ему на голову нечистоты, и он умер от разрыва сердца. Половина моего рода бежала за границу от большевицкой тирании, а другая осталась здесь и погибла в тюрьмах и лагерях.

Зал слушал его с сочувствием, раздавались вздохи, стоны сострадания. Веронов чувствовал, как утончается пленка между ним и залом и по ту сторону невидимой пленки взбухает пузырь. Сердце его сладко замирало от предчувствия, от таинственной музыки, которая наполняла его голос певучестью.

– Наша память делает нас бесстрашными, не дает сомкнуться над нашими головами злу. Мы собрались здесь, чтобы восставить величие, солнечную победную красоту, пропеть хвалу неповторимому и бессмертному, – Веронов замер, чувствуя, как натянулась и дрожит протянутая через мирозданье струна. Повернулся к установленному на столе предмету, укрытому холстом. Схватил и, сдергивая, задыхаясь, страстно захлебываясь, крикнул: – Слава товарищу Сталину!

Сдернул холст, и огромная икона полыхнула золотым и алым, плеснула в зал своим огненным светом.

На золотом поле, среди ангелов, в рост, в белом кителе, с бриллиантовой Звездой Победы, стоял генералиссимус. Над его головой пылал ослепительный нимб.

Икона, как прожектор, светила в зал, испепеляя его. Веронов чувствовал ужас зала, гибнущие в страдании души, меркнущие от кошмара рассудки. Он куда-то проваливался, летел в бархатную бездонную тьму. В сладчайшем падении, испытывал несравненное наслаждение, неизъяснимое блаженство, в которое превращались мучительные крики толпы, слезные стенания, хрип ужаса.

Он видел, как отшатнувшаяся женщина с зобом закрывает локтем лицо, словно ей выжигали глаза. Как застыл с пустым, без дыхания, ртом мужчина с хохолком, превращенный в камень. Как тучный казак съехал с кресла вниз и блестел одним эполетом. Весь мир вокруг бурлил, сотрясался. Шевелились кости в расстрельных рвах. Взбухали безвестные могилы в песках и тундрах. И его прадед в мундире горного инженера бежал по воздуху, беззвучно крича.

Веронов видел все это, испытывая сладкий ожог в паху. Улыбаясь волчьей улыбкой, покинул зал и вышел, никем не преследуемый.

Сел в «бентли» и покатил в московском воздухе, в котором, казалось, пламенели лучи красно-золотой иконы.

Весь день Веронов испытывал счастливое вдохновение. Чувствовал молодую свежесть. Вся его плоть веселилась, смеялась. Тело порозовело, как у юноши, словно он принял радоновые ванны. Все то страдание и ужас, что исторгали потрясенные люди, преобразились для него в ликующую энергию, какая бывает при омоложении. Пропасть, куда он проваливался под вопли и стоны, была упоительной, свободное падение порождало счастье, и на дне этой пропасти что-то мерцало, драгоценно вспыхивало, манило, будто там, на огромном удалении, находился бриллиант. И хотелось слиться с этим бриллиантом, испытать небывалое блаженство.

Он лежал на диване посреди разноцветных кальянов, которые шествовали один за другим, как экзотические птицы. Интернет бушевал. Порожденная Вероновым буря летела от сайта к сайту. Ее разносили буйные блогеры, подхватывали остряки. Веронова проклинали, грозили ему судом. Им восхищались. Приводили отрывки текстов о раскулаченных крестьянах, расстрелянных маршалах, убитых режиссерах и академиках.

«Будь проклят ты, сталинский ублюдок! Тебе гореть в аду».

«Сталин – не человек, а скорость света. А ее невозможно остановить».

«Давайте одумаемся, проведем спокойную дискуссию: “Кто для России Сталин?”»

«Мало вас Сталин стрелял! Жаль, не дострелял».

«Сталин – кровавый карлик, который съел сердце России. А вы все – жиды вонючие!»

И множество фотографий иконы с генералиссимусом и золотым нимбом.

Волны, порожденные его эксцентрической выходкой, расходились по Интернету. Вибрация растревоженного мира накладывалась на другие вибрации, одна волна проникала в другую, их сложение меняло зыбкое пульсирующее поле, в котором происходило множество одномоментных событий. Русские самолеты пикировали на Алеппо. Ополчены Донбасса шли в наступление, выбивая противника из поселка. Разгневанный американский президент показывал кулак журналисту Си-эн-эн.

И все это переливалось, меняло очертания, и икона с генералиссимусом плыла в бесшумном океане, омываемая потоками мира.

Ближе к вечеру пришло электронное письмо.

«Блестяще! Вы истинный кудесник. Будем ждать техногенных последствий. Первый транш прошел. Ваш Янгес».

К письму прилагалась эмблема, напоминающая монету древней чеканки времен Ниневии или Вавилона. Змея, обвивающая колонну.

Веронов соединился с банком, где хранил деньги, и убедился, что на его счет только что пришло два миллиона рублей.

Он лежал на диване, вспоминая сладостное падение в бездну, в глубине которой дышал, переливался дивный бриллиант, манящий, влекущий, обещавший небывалое счастье. Эта бездна находилась в нем самом, он падал в себя самого, и заветный бриллиант переливался в глубине его сущности, на такой ее глубине, до которой невозможно дотянуться рассудком, а только колдовством, волшебством его искусства, разрушением запретных преград, срыванием заветных печатей, одну из которых он только что сорвал.