Оливера Николова - Этюды об ибн Пайко [Тройной роман]

Бошко впитывал все, что видел и слышал, вел себя смирно, и никто не догадывался, что он, минуя торговые ряды, тайком ходит на рынок рабов. И когда там кто-то был, и когда никого не было, и в день, когда продавали новых пленников, и в день, когда новых не было. Сходит, вернется и молчит, таит в себе что-то, хотя в нем все сильнее становилась потребность рассказать, кто он и что он, она жгла его, не давая покоя.

Калия была мастерица вышивать.

Под вечер, закончив дела по дому, она удобно располагалась на балконе и склонялась над пяльцами, вышивая до тех пор, пока еще было светло. Она ждала, когда вернется из лавки Марко. Он каждый раз приносил ей измирской халвы в бумаге. Бошко обычно сидел у ее ног и буквально сиял от радости, когда на пяльцах появлялось нечто ему знакомое.

Калия, скорая в вышивке, спрашивала Бошко:

«Несчастное дитя, хочешь, я вышью тебе кувшин, как тот, что у дяди Марко? Хочешь, я вышью для тебя луну, звездочки, солнце или птичек? Или, может, ты хочешь, чтобы я вышила ребятишек?»

Она удивлялась, отчего в такие минуты у Бошко на глаза наворачивались слезы, да она и сама при этом роняла слезу, потому что дети, которых она вышивала, сильнее прочего разрывали ей душу.

Ибн Пайко часто приходил домой не один, приводил с собой гостя. Это был отец Калии — седельник Димо, или поп Ставре, или сгорбленный чужестранец, венгр Миклош, по воле судьбы, так же как и Бошко, оказавшийся в Скопье, и которого Калия считала единственным невинным существом в это смутное время войн, захватов и порабощений. Миклош был часовых дел мастером. Когда османы завоевали его родной город Сегед, военачальник Иса-бей, один из трех сыновей прославленного Исхак-бея, который потом погиб на Хлебном поле в битве между турецкими и венгерскими войсками, привез в Скопье трофей — часы, снятые им с городской башни в Сегеде. Он распорядился в своем завещании построить и в Скопье подобную башню с часами и привезти, опять же из Сегеда, знающего часовщика — пусть ему даже придется хорошо заплатить, главное, чтобы он установил на башне часы, как надо, и чтобы они отбивали время по-современному, не только по-турецки, но и по-европейски. Так Миклош оказался в Скопье, оказался да и остался, ожидая, когда придет время выполнить эту задачу. Ему действительно неплохо платили, но, как бы то ни было, он оставался невольником.

Миклош не знал истории Бошко, но жил в постоянном страхе, и от этого страха он весь поседел: сейчас-то он передвигался по городу свободно, заводил беспрепятственно приятелей, старался выучить новый язык, но, как в сказках о тысяче и одной ночи, знал — жизнь его находится в безопасности до тех пор, пока он не поставит на башне часы и не заставит их ходить, до этого момента его охраняют и о нем заботятся, а потом он будет тем, кто есть — невольником на продажу. Турки, возможно, уже сейчас отказались бы от его услуг, если бы не завещание, писанное по закону.

И вот однажды, придя в дом Пайко, этот Миклош сразу направился к Калии — узнать, что та сумела вышить за день, и, еще толком не поглядев, начал ее хвалить на венгерском.

Калия, догадавшись, что Миклош ее хвалит, спросила его:

«Нравится тебе, Миклош-эфенди?»

Миклош же, напуская на себя серьезный и строгий вид, цокал языком:

«Иген». Да.

А иногда отрицательно качал головой:

«Нем, нем». Нет, нет.

Калия, стараясь ему угодить, огорченно начинала объяснять:

«Не говори так, мастер Миклош. То, какая получится вышивка, хорошая или плохая, во многом зависит от предсказательниц. Что скажут они в третью ночь, так и будет. Что до меня, я сделала все, как надо. Начала вышивать в полнолуние — на трех кусках канвы: один кусок бросила в Сераву, чтобы река его унесла, другой в огонь, чтобы сгорел, а третий кусок — вот, мастер Миклош, тебе сейчас дарю, таков обычай. Положила я и горбушку в корыто, в котором хлеб месят, прежде, чем зашло солнце, съела ее ранним утром, на рассвете, потерла руки о серебряные крышки на горшках… Так что же, мастер Миклош, опять нехорошо?»

«Нем, нем», — снова твердил упрямо, но все же немного смягчившись, Миклош, которому нечего было возразить Калии.

Однажды, когда произошел случай с Бошко, а все они тогда были вместе, Миклош, готовый к любым неожиданностям судьбы и тяготам, быстрее других собрался с духом, будто был создан не только для того, чтобы терпеливо переносить свое несчастье, но и облегчать положение другим. А произошло вот что.

Как-то они отправились показать Миклошу окрестности Скопье, а на это Марко получил разрешение от властей, при условии, что еще один охранник на коне поедет рядом с ними и будет их оберегать — не дай, боже, что случится. Марко запряг арбу, Бошко хлестнул лошадь и — в путь, сначала до Матки, одного края поля, а потом до монастыря Святого Димитрия в Сушице. Одним словом, поехали, чтобы показать венгру, что и до турок здесь было чем похвалиться. Но, не успели они еще добраться до ущелья Трески, а Миклош уже от страха обкусал себе все губы.

«Какая красота, а, мастер?» — спросила его, улыбаясь, Калия.

«Нем», нет, — из упрямства ответил Миклош, затаив дыхание и в испуге тараща глаза то на высокие, отвесные скалы, то на охранника, браво скакавшего рысью рядом с ними.

Про монастырь Святого Андрея Миклошу рассказали, что его основал сын короля Волкашина почти двести лет тому назад. «Этот сын был у нас одним из первых ученых людей, — хвастались они ему, — так как его отец, король, отправил его на чужбину учиться на врача. Он — наш первый ученый доктор, — говорили Миклошу, — не как теперешние знахари и гадалки, которые дурят народ. Есть ли и у вас такие, мастер Миклош?»

«Нем», — отмахнулся рукой горделиво мастер.

«Ну, а фрески такие есть? Погляди, как нарисован королевич Андрей. Как будто по заказу самого короля Волкашина — чтобы глядел он на сына и на картине. Есть ли и у вас, в Сегеде, такое?» — спрашивали его, укалывая.

«Э, действительно иген», — признал, наконец, Миклош раздраженно.

Они тогда не могли знать, что случится с повозкой на другой стороне котловины, у горы Караджича. В селе Сушица они спустились в долину и вместе с другими людьми направились к монастырю Святого Димитрия, рядом с которым шумела быстрая река, неся траву и сучья деревьев и кустарников — шиповника и бузины, обломившиеся под тяжестью обильного в ту зиму снега. Охранник остался у церкви и, из уважения ли, или от того, что устал, слез с коня и только хотел присесть, как перед ним и пришедшими появился монах. Монах заметил турка, но сделал вид, что не видит его, и, повернувшись к нему спиной, начал рассказывать, что строилась церковь еще при жизни короля Волкашина [28] Король Волкашин (Вукашин) — король Прилепского королевства XIV в., отец короля Марко. , а закончил строительство его сын король Марко [29] Король Марко наследовал королю Волкашину после его гибели в битве с османами в 1371 году. В балканском эпосе король Марко — защитник народа против османских завоевателей. Ему посвящено множество былин и героических песен. . «Наш герой и предводитель христиан, — продолжал монах, — который погиб, упокой Господь его душу, сто лет назад там, на севере». Осмотрели каменный иконостас, поставили свечи, Миклош крестился и клал поклоны, сын Пайко завороженно глядел на стену, где были изображены Волкашин и двое его сыновей, по обе стороны от отца, как два крыла, две опоры для его изможденного тела. Королевичи — Марко с одной стороны, Андрей с другой. «Два сына, два голубя, — прошептал ибн Пайко, — две стрехи над головой отца, два душистых цветка на груди, как поется в одной народной песне».