Оливера Николова - Этюды об ибн Пайко [Тройной роман]

«Поглядите-ка на него!» — хлопнул себя по правому колену рассерженный мутесариф [36] Мутесариф — губернатор, глава санджака. .

«Тише там!» — прервал его вали.

Ибн Пайко продолжил:

«Вот решение — отремонтировать дорогу до Бояджилара, до площади, а потраченные на это средства взыскать с владельцев лавок, находящихся на той улице. Поэтому они и жалуются, великий паша. Или вот — муфетиш [37] Муфетиш — инспектор. Мехмед Эмин послал отчет мутесарифу о прокладке канала от источника на площади Папучилар, у Серавы, а сделать это должен мутавалли [38] Мутавалли — попечитель, распорядитель средств от вакуфа. См. примеч. 18. Нуриш-ага. Есть записка и о нечистотах, которые накапливаются в русле Серавы… Прошение от жителей округа Йигит-паши замостить им улицу… Лавочникам-кафтанщикам Анто, Аджи-Томо и Димо необходимо разрешение на обустройство магазинов…»

С разных сторон послышалось негодование.

«Хватит! — грозно произнес вали. — Тебя выбрали, чтобы ты защищал интересы государства и султана, а не каких-то там мелких людишек!»

«А что важнее всего, о, великий паша, что всякие воры и насильники омрачают славу падишаха. Вот вчера, один такой бездельник ворвался в лавку седельника ходжи Трифуна и побил его. Зачем? Требовал от него денег. Чуть было не заколол. Потом похитил жену его, болезненную старушку, и срамил при народе. Будь она молодой, может, и в башню бы ее унес, и никто ничего бы ему не сделал».

Паша рассерженно спросил:

«Кто это был?»

«Это ходжа Трифун — приятель седельника Димо, а он свою дочь отдал в жены ибн Пайко-эфенди!» — вмешался в разговор кто-то из землевладельцев, перебив вали.

«Так ли? — сказал Мехмед-паша, немного успокоившись. — Эх, да что говорить, дурной народ. Много чего понаписано в твоих тетрадках, ибн Пайко-эфенди! Где сейчас этот ходжа Трифун, седельник?»

«Дома он, великий паша, но…»

«И жена его готовит ему шербет с орехами и другие лакомства? Хватит, давайте займемся делом. Дело не ждет. Так вот. Пригласили мы тебя в управу, чтобы собрание приняло решение в отношении тебя, ибн Пайко-эфенди — нужно, чтобы ты потурчился, и дело с концом!»

Ибн Пайко оцепенел. Такого он не ожидал.

«Что скажешь?» — повысил голос паша. И даже хлопнул в ладоши, потому что ему показалось, что он ждет ответа слишком долго.

Ибн Пайко собрался с духом и едва слышно промолвил:

«Так не годится, великий паша».

«Не годится? Но не враг же ты государству? Ты ведь — наш человек, Ибн Пайко, таким мы тебя считаем. А правильно ли считаем? С нами шутки плохи!»

Стоит в нерешительности Ибн Пайко, с ноги на ногу переминается. Враз увял, желтым стал, как недоделанные им медные кувшины.

«Ох, великий паша! Не из тех я, которые легко кожу меняют…»

Нахмурился Мехмед-паша и поднял руку, жестом успокаивая расшумевшихся присутствующих.

«Выйдите из зала!»

Когда опустел зал для собраний и охранник притворил дверь, Мехмед-паша, вроде как смягчившись, обратился к Ибн Пайко:

«Послушай, ибн Пайко-эфенди! Я дам тебе срок, не беспокойся. Но возвращаться к этой теме мы больше не будем. Примешь ислам и точка! Я тебе сказал: тут не до шуток. И так один бездельник из мест твоего отца выставил меня на посмешище перед султаном. Из Кратово, ты слышал про это? Один буйный неверный, чтоб его, решил показать свою удаль. Передо мною и властью. А кто есть вали, известно ли ему? Вали — султанов наместник, и он имеет те же права, будучи вторым султаном, когда речь идет о защите страны и султана. А этот что удумал! Козни мне строить! Наверняка, ты про него слышал. Георгий Кратовец — так его зовут. Народ шепчется про него, молва ширится, будто ваш Иисус снова спустился на землю».

«Не слышал ничего, великий паша. Клянусь! А что он такого сделал?»

«Он не признает Магомета пророком, вот что он сделал. Парень восемнадцати лет, а упрямства — как у столетнего! Учился по книге, да вера гяурская ему глаза ослепила. Будто дьявол, с самого детства такой. Раз ему сказали — прими ислам, потурчись, нет, не хочет, второй раз сказали, нет, третий — снова нет. Народ взволновался, загорелся. И что — можно ли было позволить, чтобы он вот так народ поднимал, смуту сеял? Конечно, нет. Вот поэтому разъяренные турки, молодежь — я их действий не одобряю, да уж случилось — эти взбешенные турки сначала его вздернули на виселице, а потом бросили тело в костер. Весть об этом разнеслась широко, дошла И до ушей султана. Скорее всего, и ты слышал, да, как всегда, простаком прикидываешься, ибн Пайко-эфенди! Если не воспрепятствовать сразу, со временем кому-то в голову может придти сделать его святым, этого Георгия Кратовца!»

«Не знаю я ничего про это. Клянусь, великий паша».

Паша вздохнул устало:

«Эх, да ладно, сейчас лучше о себе подумай. Хочу, чтобы народ урок извлек! Кто такой этот Георгий Кратовец, черт бы его побрал! А вот если ты потурчишься, под это все спишем. Да и одно дело — примет ислам не пойми кто, совсем другое — ты, человек умный, мудрый, всеми почитаемый. Аллах одарил тебя талантами. Ты должен потурчиться, должен — и все! Не подобает тебе гяуром быть и не иметь тех прав, которые турки имеют. Ты представь себе — не придется платить подушную подать! Представь только — не надо платить поземельный налог! Салам алейкум, ибн Пайко-эфенди! Если же не поступишь по-моему, конец тебе — зиндан [39] Зиндан — тюрьма, чаще подземная. полон неверных, их там три сотни будет — кто не заплатил налог, кто продан в рабство, кто против Магомета, кто ругал турок, так вот — если меня не послушаешь и скажешь „нет“, всех их отправлю гребцами на галеры, а еще столько же невинных гяуров пошлю на принудительные работы в Малую Азию, а в их дома поселю турок из Анатолии! Такова воля меджлиса, дело решенное! Так что подумай! А время подумать, я уже сказал тебе, я тебе даю — с сегодняшнего дня до послезавтра, два дня и три ночи! Когда придешь, запишем чернилами твое решение, а глашатай объявит об этом народу. Праздник устроим! Рынок закроем, гяуров из темницы выпустим, пусть имя твое восхвалят! Помоги, Аллах!»

В первую ночь, после того, как Марко осыпал поцелуями Калию, и она уснула, жаркая, вспотевшая от его прикосновений, он целую ночь не сомкнул глаз, сидел один. Не зажег ни лучину, ни свечу, ни лампу. Словно не человек, а тень, вышедшая Из свежей могилы.

С улицы доносилось множество звуков, но ни один из них не дошел до его слуха. Проследовал ночной патруль в сторону Серавы, поприветствовав запоздалых прохожих словами «доброй ночи». Горячая летняя мостовая шипела, словно угли на кострище с костями того несчастного из Кратово. Трактиры и постоялые дворы пустели, освобождаясь от веселых молодых беев, вернувшихся с войны: там они курили кальян, хвастались своими подвигами, дрались и били посуду. Умолкали звучащие по улочкам турецкие песни. На зарешеченных балконах отдыхали уставшие от дневного зноя замужние мусульманки. Муэдзины уже дважды прокричали с мечетей, глядя сверху в ночь, как совы. Но имели ли все те звуки хоть какое-то значение для несчастного ибн Пайко?