Норман Льюис - Бегство от мрачного экватора. Голоса старого моря

Так оно и вышло. Мне, можно сказать, страшно повезло, что удалось отыскать такое местечко. Фароль пользовался репутацией самой захолустной рыбацкой деревни на северо-востоке Испании, что и было привлекательно. Первую неделю я провел на постоялом дворе, но уж больно донимал меня кошачий дух. Хозяйничали здесь два тихих, застенчивых брата, которые подавали еду, и, кроме как за обедом, я их никогда не видел. Один из них приносил тарелку, не глядя на меня, ставил ее на стол и исчезал. К обеду всегда были яйца вкрутую и консервированные сардины — роскошь в здешних краях, а ведь сардину там ловили буквально тоннами. У братцев в подвале жило шестнадцать кошек, а еще четырех они за неделю до моего приезда отнесли в лес и там оставили.

До меня комнату занимала Бабкина старшая дочь с мужем и двумя маленькими детьми; они, как мне потом сказали, с радостью съехали с квартиры, где несколько лет Бабка не давала им вздохнуть, и смогли наконец зажить своей жизнью.

Застроен Фароль был совершенно хаотично: штук пятьдесят домов, похожих на Бабкин, образовывали несколько кривых улочек, еще несколько лепилось по скалам, окружавшим деревню почти сплошным кругом.

Особняком стояло несколько вилл, некогда принадлежавших торговцам пробкой; в конце прошлого века они выезжали сюда на лето. Теперь все они — одни в большей, другие в меньшей степени — лежали в развалинах, но на каждой по-прежнему красовался герб, который их владельцы сами себе придумали. Для нужд жителей в Фароле имелись ветхая церквушка, хозяйственный магазинчик и мясная лавка, а также бакалея, где торговали всем на свете — от фиксатуара до черного шоколада, который отпускали на вес, отбивая молотком от огромной глыбы потребную порцию.

Имелась в продаже и книга — Алонсо Баррос, «Восемь тысяч изречений и назидательных историй», вышедшая в свет в 1598 году. Почти в каждом доме было по экземпляру, и люди сверяли с ней свою жизнь. В кабачке подавали бочковое вино, жидковатое и кислое, полпесеты за стакан, но имелось и бутылочное, под названием «Иносенте», в нем, если судить по надписи на этикетке, содержались все необходимые человеку витамины. В кабачке была диковинка — сушеный дюгонь, который здесь именовали «русалкой». К этой хитроумно заштопанной и залатанной зверюге были пришиты кожаные груди и приделаны стеклянные глаза; срам был прикрыт фартучком. Считалось, что выражение глаз меняется в зависимости от погоды, становясь то грустным, то ехидным, то злобным, и я заметил, что чужаки, коротавшие в кабачке время, спасаясь от ужасов постоялого двора, хуже которого, как поговаривали, в Испании не бывает, усаживались так, чтобы не видеть морское чудище.

За этим-то длинным столом под русалкой каждый вечер собирались рыбацкие старейшины и обсуждали события дня. Изъяснялись они белым стихом: хотя жители Фароля и были чужды музыке, живописи да и любому искусству, слово завораживало их своей силой.

Их родной каталанский язык на таких собраниях уступал место кастильскому: его напевность, как считали рыбаки, лучше подходила для выражения поэтического замысла. Фарольцы подбирали слово к слову так, как их дети собирали коллекцию морских камушков. Стихи рождались прямо на глазах. Стоило замолкнуть одному, как сейчас же заполнял паузу другой, подхватывая незаконченную строку и, дождавшись знаков одобрения, продолжал ее. Получалось нечто вроде:

Подслушивать на таких собраниях не разрешалось, записывать что-либо было вообще немыслимо. Когда приближался какой-нибудь профан, не принадлежащий к: кружку бардов, — например, я — поток божественной кастильской речи прекращался, уступая место диссонансным ритмам каталанского. Но так сильна была привычка изъясняться белым стихом, что звучал он в разговорах о самых низменных материях: не мог рыбак отказаться от излюбленного размера, даже спрашивая всякую мелочь в хозяйственном магазинчике или заказывая выпивку.

В деревне царила своеобразная демократия: все были одинаково бедны, покорны и обездолены, никто не стремился выбиться в люди, и, кроме Бабки, личностей примечательных было немного.

Официальный глава общины, алькальд, — нездешний, назначенный правительством, — убедил деревенских, что националистом он стал не по своей воле, а в силу географических обстоятельств: его родной край был занят националистами; и рыбаки, можно считать, его простили. Лавочники в Фароле вели банковские операции — зимой товары отпускались в кредит, в расчете на летние уловы тунца и сардины, так что, хочешь не хочешь, а считаться с ними приходилось.

Конечно же, и мясник был человеком уважаемым, хоть и не много мяса перепадало рыбакам, — у него можно было разжиться парной кровью: ею выпаивали слабеньких детей. Примечательным человеком в общине был и мой ближайший сосед: он никак не мог взять в толк, что делать с богатством, доставшимся ему вместе с женой, дочерью богатого крестьянина, — в приданое за ней дали поля и рощицу, которые он так и не удосужился осмотреть. Когда дело касалось интересов всей деревни, то прислушивались к мнению пятерых рыбацких старших. Дон Игнасио, деревенский священник, пользовался неплохой репутацией, главным образом за счет того, что открыто жил со своей хозяйкой и приучился не вмешиваться в чужие дела.

Далее идет особа, которую человек нездешний счел бы за проститутку, однако местные жители отнеслись бы к такому предположению с изумлением — кто с деланным, а кто и с искренним. Са Кордовеса, женщина редкой красоты и обаяния, попала сюда еще в детстве — ее привезли из Андалузии во время войны, — теперь она шила дешевенькие платьица, а под этой вывеской заводила шашни с мужиками, нисколько не стыдясь и не теряя достоинства. Община, будто сговорившись, старалась этого не замечать — шоры на глазах были средством самозащиты: что оставалось делать, если далеко не каждый тридцатилетний мужчина мог позволить себе жениться? Ложь во спасение: Фароль наделил Са Кордовесу своеобразной добродетелью.

У нее были десятки друзей, среди них и Бабка, везде она была желанной гостьей. Недавно я узнал, что в прошлом у Са Кордовесы были предшественницы. Вот так незатейливо Фароль решал социальные проблемы.

Таким я увидел Фароль, отрезанный от мира не столько капризами природы, сколько загадками человеческой души, и в силу продолжающейся изоляции в нем сохранились древние обычаи и старинный склад ума. Жизнь всегда была тяжелой — беспросветное прозябание; как здесь считали, становилось хуже и хуже, и все потому, что с морем творилось что-то неладное — вся рыба разбежалась. Улов год от года становился скудней, хотя и находились оптимисты, которые считали, что дела пойдут на лад, и с надеждой ожидали, когда же кончится череда голодных лет.