Норман Льюис - Бегство от мрачного экватора. Голоса старого моря

Окрыленные первым скромным успехом, мы в течение нескольких недель каждый вечер, если позволяла погода, выходили в море. Постепенно наш улов стал расти: не то чтобы мы наловчились подсекать блесну — особого искусства здесь не требовалось, — но изучили повадки кальмаров: куда и когда они заходят. За первую неделю добыча наша увеличилась вдвое, так что Бабка сочла нужным соответственно снизить плату за постой. Дела пока шли великолепно, и мы с Себастьяном стали подумывать, как бы нам расширить промысел.

Проведав об этом, Бабка сыскала способ порастрясти мои будущие доходы. В Кошачьей деревне ежедневно мыли кафельные полы. Я этого не делал, и она заявила, что делать этого за меня она не обязана: мы так не договаривались. А вот пусть приходит по утрам женщина — ее зовут Кармела, — за час она все помоет, приберет, а платить ей надо две песеты в день. Кармела тоже была не без странностей. В войну она бежала сюда с самого юга, имела неприятности с полицией, всем говорила, что у нее больной ребенок, за которым требуется уход (никто никогда его не видел), и вечно выпрашивала для него еду.

Кармела оказалась женщиной лет пятидесяти, с глазами навыкате, с седыми космами, носила одно и то же полинявшее и обвисшее вечернее платье с оборками. Она пришла, яростно отскребла пол, протерла банку с самоцветами, схватила за шиворот кошку, вышвырнула ее вон, выпросила корочку, оставшуюся от ужина, завернула ее в засаленный платок, спрятала на груди и ушла. Перед уходом она предложила достать мне кролика — целого или часть; репутация ее была известна, и я знал, что она пойдет браконьерствовать в чужой лес. Я посовещался с Себастьяном, и мы согласились, что одного на двоих позволить себе можем.

На том и порешили.

Через два дня Кармела принесла нам кролика, разодрала пополам, и мы с Себастьяном уплатили ей по восемь песет.

Мы договорились, что за те же деньги она мне его и приготовит, и пока она разделывала кролика, я был послан в лавку купить глиняный горшок, пригоршню углей и ложку-другую оливкового масла по ценам черного рынка. Хоть и была Кармела не из здешних краев, но, как и жители Кошачьей деревни, терпеть не могла ничего цветного, так что пришлось опять бежать в лавку и менять горшок, который оказался чересчур желтым. Потом-то я понял, зачем нужна была эта беготня по лавкам — для отвода глаз почтеннейшей публики, как в известном фокусе с тремя картами, и, конечно же, кроличьи потроха, всякие там обрезки и лапки улетучились. Горшок стоял на печурке, вынесенной на веранду, кролик тушился на медленном огне, и когда он был готов, мало что от него осталось.

Кармела была дама самоуверенная, властная и неразговорчивая, по пустякам рта не раскрывала. На этот раз она обмолвилась, что ей с каждой неделей все дальше приходится забираться в лес, чтобы поймать в силки кролика. А все оттого, считала она, что травы не стало. В прошлом году попадались делянки, где на дубах листья так и не распустились, а теперь таких все больше, голо там все, и тени нет. Иными словами, хочешь есть кролика — поторопись. Если и дальше так пойдет, то на будущий год кролики повыведутся.

Единственным человеком в Фароле, которого хоть как-то могла волновать судьба дубов, был Хуан, мой ближайший сосед: за его женой Франсеской дали в приданое — неслыханное в Фароле дело! — 50 дубов, а после смерти отца ей досталось еще семьдесят. Эта сметливая, жизнерадостная женщина ходила пританцовывая, наряжалась по любому поводу в шелковое платье и разгуливала по деревне в туфлях на высоких каблуках, пока Бабка деликатно не намекнула, что в их деревне кожу не носят, это дурная примета. Ее сухопарый, симпатичный муж, молодой человек с лицом пророка, — всегда казалось, что с его уст вот-вот слетит какое-нибудь предсказание, — говорил, что чужого добра ему не надо, теперь он все равно что меченый. Он так и не соблаговолил взглянуть на деревья и несколько акров тощей земли, хотя и не отказывался ходить с женой по грибы в окрестные места; возвращались они с полными корзинами мухоморов, знаменитых amanita caesaria, посредством которых римские императрицы спроваживали на тот свет своих мужей.

Франсеска подтвердила, что деревья сохнут, из ее собственных уцелела лишь половина. Ее беспокоила возможная потеря дохода с пробки, а еще больше то, что грибов этой осенью уродилось вдвое меньше обычного. Грибы, как и кролики, любили траву и тень.

В Сорте немало было людей, всю жизнь провозившихся с деревьями и знавших толк во всем, что касается пробковых дубов, но ничего подобного им видывать не приходилось. Хуан и другие рыбаки жалеть их не стали. Все знали наверняка, что у каждого крестьянина в подполе зарыта кубышка, битком набитая тысячными бумажками. «У них-то всегда во всем будет достаток. Пусть запасы подъедают» — таков был приговор.

Первым признаком трудных времен в Сорте было то, что собак там стали держать и вовсе впроголодь, а они сделались нахальнее: все чаще устраивали опустошительные набеги на Фароль. Сожри они какую-нибудь зазевавшуюся кошку, им только спасибо сказали бы, но собаки повадились таскать цыплят, что было расценено как кровное оскорбление.

Фарольским кошкам от человека требовалось немного — лишь бы он был рядом да слово доброе молвил; сортовские же собаки прокормиться самостоятельно не могли. Они должны были охотиться в лесу на кроликов, за что им отдавали шкуру, голову и лапки.

Собакам перепадали кое-какие отбросы, в поисках которых они рыскали по деревне; изредка устраивали каннибальские пиршества — пожирали своего сородича, околевшего от болезни или несчастного случая.

В отличие от жителей Сорта, где каждый был сам по себе, фарольцы, привыкшие к артельному рыбацкому труду, действовали сообща. В обеих деревнях, чтобы как-то сводить концы с концами, хозяйки разводили цыплят. В Сорте их на ночь загоняли в клетки, а клетки подвешивали на деревья, чтобы собаки или лиса, наведывавшаяся в деревню, не могли их достать.

В Фароле, где особой нужды в таких предосторожностях не было, устроили общий загон — им пользовались главным образом старые и немощные, — и через неделю после моего приезда свора голодных псов из Сорта умудрилась туда залезть и перетаскать много кур.

Это был крупный убыток, а возмещать его не собирались. В кабачке у алькальда перехватили крестьянина, который привез в Фароль тележку овощей для обмена на рыбу. Его спросили, что они там у себя собираются делать? «Почем вы знаете, что это были наши собаки? — ответил тот. — Поди отличи одну собаку от другой».

Рыбаки, которым разрешались неофициальные собрания, тут же устроили сход, после которого крестьянину было предложено убираться со своими овощами.