Норман Льюис - Бегство от мрачного экватора. Голоса старого моря

О его хватке и умении обделывать дела ходили легенды; рыбаки с восхищением рассказывали, как он подкупил всю паламосскую портовую полицию от начальника до последнего конюха, а затем среди бела дня в самом оживленном участке порта разгрузил судно с контрабандой. Лишь музыкантской команде ничего не перепало.

Даже дон Альберто с восхищением отзывался об этом подвиге, но он приходил в ужас от того, что Муга творил с виллой Пуига де Монта, — ведь это же каталонское барокко, жемчужина национальной сокровищницы! Себастьян рассказал мне, что всю зиму целый отряд рабочих не покладая рук перестраивал виллу по вкусу ее нового хозяина. Родом Муга был из здешних мест, но женился на самой богатой женщине Кубы.

У него было человек тридцать родственников, и он хотел, чтобы они жили с ним; слугам нужно тоже где-то жить, так что требовалось по меньшей мере утроить число комнат. Муга решил сделать пристройки. Их возвели в калифорнийско-мексиканском стиле; Муге не понравился мягкий медовый цвет песчаника, из которого были сложены стены, и он распорядился оштукатурить и побелить их, а для разнообразия расписать кое-где красненькими кирпичиками, чтобы глаз радовался. Он был поклонником церковной архитектуры, так что пришлось соорудить крытую аркаду и возвести колоколенку. Чтобы придать дому местный колорит, он сам лично спроектировал дымовые трубы: они имели вид сучковатых пеньков, долженствовавших изображать стволы деревьев; а цементная лепнина имитировала пробковую кору. Ведь когда-то здесь был лес.

Себастьян рассказывал, что где-то в Пиренеях Муга ограбил церковь, и дома у него в нишах, подсвеченных неоном, стоят статуи девы Марии и святых; в саду он водрузил на постамент римский бюст какого-то ухмыляющегося идиота.

Об обжорстве Муги ходили легенды. Крестьяне и рыбаки Каталонии излишеств не терпят, чем и гордятся; чем меньше требуется человеку, тем больше его ценят. Богачи едят пять раз в день, но Муга изобрел еще и шестую трапезу — поздний ужин: то, что не съедалось за день, складывалось в горшок и разогревалось; получалась легкая закуска на сон грядущий.

В свои тридцать пять лет Муга был жирным, грудастым человеком с колышущимся животом, узкими бедрами и кривыми ногами. Шеи, можно сказать, вообще не было; он лысел, и лишь на макушке остался негустой клок, да над ушами вились жалкие остатки волос.

Впервые я увидел его у постоялого двора; он стоял, уперев руки в бока, и весело, но вместе с тем и хищно улыбался, наблюдая за работой маляров; он напомнил мне японского самурая, который ищет, с кем бы вступить в бой. Оказалось, что постоялый двор принадлежит теперь ему.

И конце марта в залив Роз, на берегу которого находился Фароль, впервые за пять лет зашла сардина, у рыбаков оставалось лишь два неповрежденных баркаса, и улов был невелик — всего 65 ящиков, а цена на сардину в то время упала до 73 песет за ящик.

Свадьбы, намеченные на весну, пришлось отложить до осени.

И в Фароле и в Сорте жить с каждым днем становилось все труднее, и в этом их судьбы были схожи.

Лето выдалось засушливым, все пробковые деревья погибли, и, как рассказывал дон Альберто, жители Собачьей деревни дошли до того, что ели желуди.

Но гибель леса, как ни странно, сказалась и на Фароле.

Жители Кошачьей деревни всецело зависели от моря, а уловы с каждым годом становились все скудней, и, чтобы сводить концы с концами, рыбакам приходилось изыскивать дополнительные средства существования — например, разводить цыплят. Эта работа была возложена на женщин, они же распоряжались и всеми доходами от птицеводства, в том числе и выручкой за проданные яйца. Зерно курам не полагалось — они жили на подножном корму, и каждый день на деревенской улице разыгрывалась одна и та же сцена: кудахча, куры перебегают с одного места кормежки на другое, подгоняемые криками пастушки. Прошлым летом и осенью под наседок положили побольше яиц, а зимой деревенские, выйдя из обычного оцепенения, принялись сооружать курятники, чтобы защитить цыплят от ночных визитов местных кошек и изголодавшихся сортовских псов, время от времени наведывавшихся в деревню.

На первых порах в Фароле с полным равнодушием отнеслись к гибели леса, но затем рыбаки поняли, что и им она грозит бедой. На скалах гнездились сотни коршунов; затаившись в расщелинах, они караулили неосторожно залетавших сюда голубей; охотились они и на кроликов. Лес умер: голубей, кормившихся ягодами, стало меньше, а кролики перевелись вовсе. В поисках добычи коршуны кружили над Фаролем, чего раньше никогда не было, и от голода настолько обнаглели, что прямо на глазах у всех нападали на куриный выводок, хватали цыпленка, а то и курицу, и вместо со своей жертвой исчезали в поднебесье. С коршунами рыбаки поступали так же, как и с дельфинами, своими заклятыми врагами. Когда дельфин попадался к ним. в руки, его не убивали, а, изрезав ножом, отпускали назад в море на страх всему дельфиньему племени, безбожно рвущему рыбацкие сети. Между тем за дельфина можно было выручить немалые деньги. Способ этот был проверен веками. Зоркого, хитрого и осторожного коршуна поймать не так-то легко, но бывало, что он, не рассчитав падения, увязал когтями в сетке курятника, и тогда его хватали, закручивали проволокой клюв и отпускали на волю. Считалось, что этот жестокий урок пойдет на пользу другим хищникам, и коршуны, подобно дельфинам, прекратят разбой.

Но ничего не помогало. Лес умер, и в деревне не стало житья от диких зверей, которые лишились возможности охотиться в привычных местах. На задворках сновали обнаглевшие горностаи и ласки, с наступлением сумерек над деревней начинали кружиться совы, а однажды средь бела дня видели лисицу — она бежала по улице с кошкой в зубах. Это событие повергло всех в трепет — лисица считалась зверем коварным, приносящим несчастье, и увидеть ее даже во сне было дурным предзнаменованием.

Все больше и больше сортовских занималось рыбной ловлей. Осенью они ловили на удочку, но наживка была не та, время суток они выбирали неудачно, погода никуда не годилась, море не сулило ничего хорошего, а места они выбирали такие, где, сколько ни лови, все равно ничего не поймаешь. Весной они изменили тактику и стали ходить на берег целыми семьями.

Сортовские рыболовы сплели огромные сети — никуда эти сети не годились и больше всего напоминали носовой платок. С полдюжины мужчин и женщин, ухватившись за края сети, заносили ее в море, погружали в воду, а через некоторое время вытаскивали. Раздавался смех, шутки, хотя повода для такого уж бурного веселья не было, поймать ничего не удавалось, лишь изредка заходила в сети мелкая рыбешка величиной с мизинец.