Норман Льюис - Бегство от мрачного экватора. Голоса старого моря

— Сколько?

— 40 песет.

— Но ведь это цена целых газет, а не вырезок.

— Какая разница? Газет теперь никто не читает.

Покупают их лишь ради некрологов.

Дон Альберто купил подборку и зачитал нам первый некролог.

— Помолимся господу всемилостивейшему за упокой души д-ра Консесьона Барбера Могуэса, преставившегося 14 апреля, получив святое причастие и апостольское благословение. Безутешная семья оплакивает тебя. — Дон Альберто покачал головой. — «Безутешная», да еще «оплакивает» — нет, это уж слишком.

Лучше просто: «скорбим». Куда девался хороший вкус?

К пашей маленькой компании скоро присоединился дон Игнасио; какая-то неведомая сила вытащила его из дома и повлекла в кабачок, и, как видно, не зря: и для него нашелся настоящий кофе. Он всегда садился за столик на улице, и рыбаки против этого не возражали — считалось, что на открытом воздухе он не сможет принести особой беды; внутрь же он никогда не заходил, из уважения, к местным суевериям. Дон Игнасио оседлал любимого конька и принялся рассказывать нам о нужнике, раскопанном на задворках римской виллы в Ампуриасе, но увлечь слушателей ему не удалось. Дон Альберто, воспользовавшись случаем, завел речь о сортовской крестьянке, недавно покончившей жизнь самоубийством. Несмотря на его личное вмешательство, тамошний священник отказался хоронить ее на церковной земле.

— Так давайте ее сюда, — сказал дон Игнасио. — Найдется ей местечко на нашем кладбище.

— А местные не поднимут шума?

— Они об этом даже и не узнают, — сказал дон Игнасио. — Поставим их перед свершившимся фактом.

— Слава богу, не перевелись еще на этом свете христиане, — сказал дон Альберто.

А случилось вот что. Женщину бросил муж. Она надела белое подвенечное платье, поднялась в горы в заброшенную часовню, завязала глаза деве Марии, которая все еще оставалась там, приняла лошадиную дозу болиголова и умерла.

— Муж смотрел на нее, как на вещь, — сказал дон Альберто. — Для крестьян женитьба — дипломатическая комбинация. А в придачу к земле они получают жену. Женщина им кажется обузой.

— А чего бы вы хотели от крестьян? — воскликнул дон Игнасио.

— Им надо хорошее правительство, — вставил алькальд. Он только и ждал случая покритиковать недостатки режима, которому служил. — Сколько их у нас сменилось за последнее время, и все без толку: ни нынешнее, ни прежние никуда не годятся.

— Им надо поменьше думать о деньгах. Собственность их губит, — сказал дон Альберто. — Почти всю свою жизнь я прожил в этих местах, и могу сказать наверняка — в Сорте нет любви. Если там что и любят, так это собственность. О чем все их помыслы? О жене и детках? Нет. Они все думают, как бы им прихватить лишний клочок земли. Не исключено, что кое-кто из них и разбогатеет. Кем становится такой крестьянин? Да всего лишь навсего крестьянином, у которого десять наделов земли. Кто такой помещик? Крестьянин, у которого тысяча наделов. А кто такой этот пресловутый герцог, который будто бы может объехать всю Испанию, не покидая своих имений? Да тот же самый крестьянин, только наделов у него миллион.

— Уж больно много воли дают этим вашим герцогам, — заметил алькальд. — Я дрался с красными, и опять пойду воевать, если будет нужно, но послушаешь, что рассказывают — поневоле задумаешься.

— При чем здесь герцог? Он такая же жертва традиции, что и все, — сказал дои Альберто. — Зачем ему вся власть и слава? Он думает лишь о том, как бы приумножить свои земли. Я вам расскажу о своих арендаторе. Обычная история: парень женится на девушке, за которой дают клочок земли, и тут же первым пароходом плывет в Америку. Жена его ждет десять-пятнадцать лет. Он возвращается богатым, денег у него столько, что можно купить всю землю в деревне. Но разве это жизнь?

Есть такая пословица, — сказал дон Игнасио, — жир тело душит, а богатство душу сушит.

Мимо нас, неся на плечах сети, прошагали рыбаки.

При виде дона Игнасио каждый из них схватился за какой-нибудь железный предмет — так полагалось поступать. при встрече со священником. Дон Альберто стал развивать свою мысль.

— У моря нет хозяина, — сказал он, — и вот вам результат: никаких тяжб, никаких браков по расчету, никаких свар из-за наследства, во всем царит любовь.

Они даже не подозревают, какое это счастье.

— Вернемся к несчастной женщине, — напомнил дон Игнасио. — А не сказать ли нам, что она была невменяема? Нет ли каких свидетельств в пользу этого предположения? Как бы то ни было, я похороню ее на кладбище, но не исключено, что мне придется отвечать.

— Она написала на стене часовни нечто совершенно бессмысленное, — сказал дон Альберто. — «Сюда я больше не вернусь». И все.

— Ну и как вы это понимаете?

— С таким вопросом я мог бы обратиться и к вам.

— Одно слово, сумасшедшая, — сказал алькальд. — Спроси меня и я отвечу: нормальный человек такого писать не станет.

— Значит, договорились, — сказал дон Игнасио. — Бедняжка лишилась рассудка. Надеюсь, отца у нее нет? А братьев?

— Есть один, но он в Аргентине, копит деньги на землю. Есть еще две сестры.

— По обычаю, траурную процессию должен возглавить мужчина, — сказал дон Игнасио, — давайте уж сделаем все, как полагается. Кого мы выберем на эту должность? Я думаю, двух мнений быть не может.

— Ну конечно же, я все возьму на себя, — сказал дон Альберто. — Я плохо знал покойную, но скорблю, как и подобает христианину.

Пабло Фонса, богатый арендатор дона Альберто, пригласил нас с ним на обед. Дон Альберто рекомендовал его как хранителя древних традиций, отъявленного врага всего нового, и в разговоре с ним я надеялся понять душу крестьянина. В Фароле всеми делами заправляли женщины, в Сорте же, по словам дона Альберто, царил патриархат, хотя и там он уже начал сдавать свои позиции, и Фонсы были одной из последних семей, где всем безраздельно распоряжался отец: все делалось лишь с его ведома и согласия, несмотря на то что у него были взрослые сыновья, живущие своими семьями.

Дон Альберто посадил меня на заднее сиденье своего «левиса», и мы поехали к Фонсам. Их усадьба походила на неприступную крепость. Все вокруг провоняло навозом, над лужами коровьей мочи кружились тучи синих мух, у колодца под круглым навесом толстые женщины стирали белье; они были одеты во все черное — точь-в-точь ведьмы. А дом этот, похожий на среднего размера цитадель, настороженно смотрел на мир зарешеченными окошками, обведенными по краям белой краской. За воротами, пробить которые мог не всякий таран, нас поджидал Фонс. На нем была голубая рубашка, застегнутая на все пуговицы, и серые брюки, подпоясанные черным ремнем. Я жил среди рыбаков, людей открытых, простодушных, и мне сразу же бросилось в глаза, что взгляд у Фонса хитрый и недоверчивый. Чуть поодаль от Фонса стоял его сын, державший в руках таз с водой, мыло и полотенце; нам предложили омыть ноги, но мы отказались. В передней комнате, или веранде, как ее здесь называли, был накрыт длинный стол; нас пригласили откушать.