Норман Льюис - Бегство от мрачного экватора. Голоса старого моря

Она ринулась в глубь грота и заметалась там, оставляя за собой огненный след; строй рыб дрогнул, панцирь рассыпался, и рыбы, сверкнув металлом, вихрем бросились во тьму и пропали из виду. Я подтянул гарпун, и на свет явилась пронзенная рыба, хоть я ника!? не мог понять, почему ей из удалось освободиться.

Я вынырнул на поверхность и, не снимая рыбы с гарпуна, поплыл к лодке. Себастьян ловил на удочку губана и выругался, увидев мою добычу.

— Красавица, а? — сказал я, но рыба была уже но та, что каких-то пять минут назад: и меньше и тусклей. Казалось, что цвет, вытекает из нее вместе с кровью, тоненькой струйкой сочившейся из раны. Себастьян прикрыл рыбину мешком, и вылил на нее с полведра морской воды.

— Там еще что-нибудь есть? — спросил он.

— Штук десять засело в пещере.

— Опять пойдешь?

— Нет, замерз. На сегодня хватит.

Себастьян приподнял мешок и показал на рану от гарпуна.

— Интересно, что они на это скажут?

Мы гордо вытащили рыбу на берег. Тут же подошли рыбаки и принялись наперебой хвалить нас — на что они никогда не скупились. Впрочем, добыча действительно была редкостной — лобаны, так же как и лавраки, почти не выходят из своих гротов, и мало кому удавалось поймать их в сети или на крючок.

Мы пошли искать Бабку. Она торговалась с учителем, которого в этом году прислали сюда вместо монашек, вдалбливавших детям азы премудрости; он давал уроки на старой бойне, которую деревенские приспособили для нужд цивилизации — например, по выходным там показывали кино. Учитель получал еще меньше, чем Себастьян: за пятичасовой рабочий день ему платили 18 песет. Прожить на эти деньги было невозможно, и, чтобы свести концы с концами, он занялся рыбной ловлей и даже изобрел свой собственный метод.

Учитель обратил внимание на то, чего рыбаки из врожденной брезгливости предпочитали не замечать: барабулька — рыба, питающаяся отбросами, облюбовала себе место в устье ручейка, куда деревенские сливали нечистоты. В самом устье он установил незатейливую ловушку — воду она пропускала, а барабульку — нет. Свежую рыбку он приносил Бабке: та, хоть и взирала на его улов с отвращением, все же давала за него кое-какую мелочишку; вот и на этот раз учителю перепало девять песет. Рассчитавшись, Бабка швырнула барабульку в чан с пресной водой; на следующий день мальчишка-разносчик сядет на свой велосипед и поедет по окрестным деревням, предлагая крестьянам свежую рыбу; продать эту гадость на месте нечего было и думать.

С нашей добычей Бабка собиралась поступить точно так же. Когда рыбу продавали своим, цена на нее колебалась в зависимости от способа, каким ее поймали, причем за рыбу, пойманную на крючок, давали меньше, чем за такую же рыбу, добытую сетями. Считалось, что мясо бедной рыбки, часами бьющейся на крючке и испытывающей страшные мучения, начинает горчить. Так же плохо шла и рыба, добытая острогой, — цену за нее давали ниже рыночной. Наш лобан, несомненно, попадал в эту категорию. Будь рыба цела и невредима, Бабка дала бы за нее 70 песет, а так нам пришлось довольствоваться лишь 30. Себастьяну за его губанов отвалили 15 песет. Если не считать лангустов, это был наш самый богатый улов.

Вскоре выяснилось, что жить по соседству с королем черного рынка весьма и весьма выгодно. Нехватка и дороговизна продуктов Муги не касались, на него, как из рога изобилия, сыпались все земные блага, а кое-какие крохи перепадали и простым смертным, оказавшимся поблизости.

В Фароле забыли вкус мяса — и вот оно опять стало появляться в лавке. На дальнем хуторе забивали бычка, глухою ночью в ворота Муги раздавался осторожный стук, и хозяин, опасливо озираясь, ввозил тушу во двор. Холодильников тогда не было, и даже многочисленные домочадцы и челядь Муги не успевали съесть мясо за несколько дней, так что себе они оставляли лишь филей и грудинку, а вполне приличные обрезки и вся требуха шли в мясную лавку.

Как только по деревне пронесся слух, что лавка буквально завалена рубцом, печенкой, легкими, мозгами, почками, хвостами, ножками, сычугом, селезенкой, брюшиной, все устремились туда: побежала и Кармела, а когда вернулась, на лице ее торжествующая сияла улыбка — в руках она сжимала сочившийся кровью сверток. «Нечего вам, сударь, на это смотреть, мало ли на что бывает похоже мясо. Уж положитесь на меня, я вам такое приготовлю — пальчики оближете!»

То блюдо я вовек не забуду. Это был шедевр кулинарного искусства, чудо изобретательности, триумф человеческого гения, а что, казалось бы, можно приготовить из жалких обрезков и вонючей требухи? («Извините, сударь, по напрасно вы нос воротите. Мясо свежее. А если вас вид его не устраивает, то давайте сюда!») Как обычно, Кармела сгребла остатки в пакет, как обычно, спрятала его в складках старого вечернего платья и ушла.

И еще одно благодеяние оказал Муга деревенским — в кабачке появился настоящий кофе, правда не свежий, а, так сказать, бывший в употреблении. Небольшой личный запас кофе Муга держал в кабачке, куда заходил чуть ли не каждый вечер. Он садился напротив русалки, мрачно глядевшей на него, и выпивал на сон грядущий чашечку кофе. Оставшуюся гущу не выбрасывали, ее подсушивали, добавляли молотых желудей, и из этого суррогата алькальд варил для своих ближайших друзей восхитительный напиток.

Я пошел в кабачок и занял свое место за столиком улице; через минуту примчался на мотоцикле дон Альберто. Почти целую неделю его «левис» простоял без дела — запасы бензина в Фароле иссякли, и тот факт, что мотоцикл вновь заработал, послужил основанием для слуха, будто Муга, у которого было пять автомобилей, перехватил партию бензина, предназначавшегося для маяка, и отказал деревенским столитровую бочку.

Алькальд был явно не в духе, и ему хотелось поделиться с кем-нибудь своими бедами, а посему он по собственной инициативе сварил нам кофе, подал его, а потом как подрубленный упал на стул, закрыл лицо руками и застонал. Мы отхлебнули настоя из Мугиной гущи, в восхищении поцокали языками, и алькальд начал свой горестный рассказ. Ночью кто-то написал мелом на стене кабачка: «Козлодер». Намек был явно не по адресу. «Козлодерами» звали в Испании фашистских чиновников, дерущих с народа три шкуры, но алькальд был не из таких. В чиновники он пошел большой неохотой, и все знали, что он делает все, от него зависящее, чтобы облегчить жизнь односельчан.

Носишься, хлопочешь, обиваешь пороги, все шишки на тебя валятся, и вот она — благодарность, — пожаловался он.

Показался рассыльный из Хероны, раз в неделю доставляющий сюда почту. Он заметил нас и подошел к дону Альберто, предложив тому купить месячную подборку некрологов из «Вангуардии».